Прошло девять дней. Отец Глеб днем между службами кемарил прямо в церкви, за царскими вратами на стульчике. А, может, и не спал священник, а наяву все увидал.
– Что увидал? – спросил Денис Угаров испуганно.
– Нащокина! Явился с шубой, кинул ее отцу Глебу. Священник от ужаса слова сказать не может, а Нащокин стоит, улыбается. Собрался с силами поп, осенил себя крестным знамением и вымолвил: "Спасибо!" А Нащокин снова улыбается: "Спасибо на хлеб не положишь! Вели меня похоронить по-человечески, я счеты с жизнью не сводил. Меня Жихарев убил".
И рассказал священнику, как было дело. Тот сидит ни жив ни мертв, а Нащокин под конец повелел: "И плиту не забудь на могилу положить. На том свете она вроде как визитная карточка, без нее никуда. А не сделаешь, пеняй на себя!"
И исчез. Отец Глеб в себя прийти не может, руки дрожат, мысли в голове скачут! А потом уразумел! Спал он, а Нащокин ему приснился. Встал со стула радостно, а с колен шуба упала, и не знает, что делать. Напросился к губернатору на прием. Иван Иванович не поверил, даже высмеял: "Священник, а веришь в привидения! Стыдно!"
Однако через неделю отца Глеба не стало. Заболел пономарь, священник сам решил на колокольню взобраться, оступился и разбился насмерть. Погоревали, похоронили.
На девятый день после его смерти отдыхал губернатор в собственном доме после обеда. Устроился с любимой книжкой в кресле, нацепил очки и тут увидел перед собой Нащокина.
"Здорово, Иван Иванович".
Губернатор был не робкого десятка, непрошеного гостя осенил крестным знамением: "Чур, чур меня, иди отсюда!"
Нащокин только рассмеялся: "Ванька, да угомони ты ручонки свои шаловливые! Все одно не поможет".
"Какой я тебе Ванька?" – привстал от возмущения губернатор.
"А у мертвецов губернаторов нет. Мы тут все равны. Я по делу пришел: вели меня перезахоронить, а то за Глебом последуешь".
"Я человек старый, угроз не боюсь, – гордо ответил Иван Иванович. – И смерти тоже – все одно помирать!"
– Какой смелый человек! – перебил Угаров.
– Не то слово, – подтвердил Веригин. – Я его еще по военной службе помню. Храбрее офицера не было. Но Нащокин его слабое место знал. Улыбнулся гадко и пообещал: "Тогда дочку твою, мою женушку несостоявшуюся, утащу".
И после этих слов исчез, растворился в воздухе! Иван Иванович призадумался. Не за себя, за дочь любимую перепугался! Вызвал полицмейстера и приказал заново учинить следствие. И при этом дал понять, что если опять признают самоубийство, не сносить полицмейстеру головы. Тело выкопали, исследовали, судебный врач дал заключение, что Нащокин умер от разрыва сердца. Похоронили на новом кладбище и плиту могильную водрузили. Как раз нащокинский наследник из Твери приехал, троюродный племянник, мечтал в губернии обосноваться – благо и имение большое, и дом новый, каменный. Но жить в нем не смог, после первой же ночи сбежал. Как стемнело, по дому начали бродить тени, свои могильные плиты искать. Попытался племянник дом продать, но никто покупать не хотел. Тогда городу отписал, но ни одно учреждение в здании не прижилось. Так и стоял дом. Запоздавшие путники, мимо спеша, крестились – вроде стоит пустой, а оттуда голоса да скрипы доносятся, огни в окнах мелькают. Жутко!
Прошло много лет, и засобирался Иван Иванович в отставку. Думает, что с проклятым домом делать? Неохота этакое наследство после себя оставлять! Повелел сломать здание, но материал не растаскивать, даже охрану выставил, чтоб никто приказа не ослушался. Сломали удивительно быстро, за день. А ночью последний раз на том месте тени мелькали да голоса раздавались. Забрали покойники свои плиты и больше не возвращались. На месте дома гимназию выстроили, детки грамоте учатся, и никто их не беспокоит.
– Павел Павлович, вам бы романы писать. – Терлецкий с трудом дождался окончания истории. – Про самое главное-то умолчали! Катя-то наша где?
Генерал глотнул вина, не спеша затянулся, обвел всех многозначительным взглядом и, наконец, сообщил:
– А теперь самое главное! Элизабет, она же Катя, не женщина, и вообще не живой человек! После ужина я прилег, то есть вы меня уложили. Проснулся быстро, по военной привычке сплю чутко, в комнате кого-то почуял! Осторожно открыл глаза. Гляжу, Елизавета в комнате. Сначала думал, отраву хочет мне в питье бросить. Теперь понимаю, искала ожерелье. Однако, заметив, что я пробудился, она стремглав вылетела в окно.
– Привидение! – воскликнул Угаров.
Киросиров перекрестился, вслед за ним осенили себя крестом все остальные, а батюшка прочел молитву.
– Ежели она привидение, да еще топором орудует, – вступил в разговор господ Гришка, – порубит нас за ночь всех!
Все были столь взволнованы, что никто не удосужился указать лакею его место, только снова перекрестились.
– Давайте спать вместе, здесь, – подал здравую мысль Рухнов.
– Илья Андреевич, а можно вскрыть могилу и посмотреть, лежит там кто или нет? – спросил Тучин.
– Через шестнадцать-то лет? – удивился Тоннер. – Не только гроб, кости давно сгнили.
Илье Андреевичу вспомнилась могилка несчастной девушки и скромная надпись на плите. И чуть не подпрыгнул доктор: таких совпадений не бывает!
– Вы как хотите, – произнес в нетерпении Тоннер, – а я пойду спать к себе в комнату. После удара по голове мне необходим покой.
"И возможность спокойно подумать", – добавил он про себя.
– Рискуете, Илья Андреевич. – Веригину было жаль Тоннера. Умнейший человек, а погибнет в расцвете сил!
– Я так не думаю. Спокойной ночи!
– Спокойной! Гришка! Неси-ка сюда одеяла и подушки, – распорядился Терлецкий. – Больше смельчаков нет?
Остальные устроились в трофейной.
Угаров примостился рядом с Тучиным и после долгих сомнений – все-таки сильно обиделись приятели друг на друга, – рискнул заговорить:
– Саша! Утром в трофейной что-то было не так, как вчера. А сейчас снова стало по-прежнему. Только я не могу понять, что. Ты ничего не заметил?
Тучин ответил по-дружески, вроде как ничего и не произошло:
– Заметил, только вряд ли это имеет значение. У чучела вон того кабана с утра исчезли клыки. А сейчас они на месте, наверное, слуги носили чистить.
И верно! Какой у Сашки глаз острый! Вскоре неразлучные друзья заснули, укрывшись одним одеялом.
Рухнову мешал спать храп Киросирова. Придется целую ночь мучаться. Плохо, что Митя не на глазах. Убежал и более не возвращался. Очень подозрителен!
На плече у Терлецкого сладко посапывал Роос.
Веригин размышлял о захватившем его чувстве к Элизабет. "Потому и влюбился, что привидение! Обычные женские чары на меня не действуют!"
Митя долго не ложился. Тетушка в себя так и не пришла, посоветоваться с нею не удалось.
Вся его жизнь пошла наперекосяк после смерти матери. Митя обучался дома и с ранних лет дня без книги не проводил. Обожал романы, в мечтах представлял себя то доблестным рыцарем, то отважным мореплавателем. Но всерьез о будущем не задумывался. Казалось, вся жизнь пройдет с любимыми мамой, тетей и холодноватым, но относившимся к Мите очень по-родственному, чтобы не сказать по-отечески, кузеном.
Мама скончалась неожиданно. Утром сходила в церковь, потом позанималась с Митей греческим, а вечером началась одышка; утром, после часа страшных, со свистом, хрипов, Мария Михайловна умерла. Тетя Аня на могиле поклялась заменить Мите мать, но и сама быстро начала сдавать.
Появление в доме Насти усугубило болезнь тетушки. Про сонное зелье Митя знал, но не противился. Прыткая компаньонка подобрала ключик и к его сердцу.
Четырнадцатилетний Митя был способен оценить чувство, охватившее кузена. Брат влюбился сильно, безудержно. Разогнал в одночасье всех девок, бегал за Настей как щенок. Она крутила им как хотела, но почти каждую ночь, быстро усладив, прибегала к Мите, и они проводили в ласках и объятиях время до рассвета. О том, что постаревший кузен был уже не в силах удовлетворить ненасытную молодую красавицу, и она просто пользовалась его юношеской силой, Митя догадался только повзрослев.
Настя была его первой женщиной, и поначалу он ее боготворил, к кузену сильно ревновал, ослепленный же чувством князь ни о чем не догадывался. Развратница запретила Мите на людях как-либо намекать на их связь, вознаграждая за это ночью. Днем он писал длинные, романтические письма, называя в них Настю не иначе как Прекрасной Дамой. Но не отсылал, даже не показывал, просто прятал в дупле старой липы.
А однажды утром сжег. Некогда сладкие объятия не то чтобы пресытили юношу, просто он понял: ни Настя его не любит, ни он Настю. Кроме ночных объятий, их ничто не связывает.
А потом Митя в церкви увидел Машу. То есть он, конечно, знал ее с самого детства, а тут вдруг по-новому увидел. И ощутил всем существом, что жить без нее не может! Все в девушке ему нравилось: и темные цыганские глаза, и каштановые, мягче шелка, волосы, и белозубая улыбка, и как голову поворачивает, и как ножку из кареты высовывает. Все, все! И имя нравилось: так его матушку звали. Но Маша долго его не привечала. Девушки всегда любят мужчин постарше, а ему всего пятнадцать, и прыщи вдруг по лицу пошли. Полгода каждый день Митя посылал ей письма – конюх Савелий их носил и тайком передавал, – но ответа ни разу не получил. Надеялся объясниться на свадьбе, но, как гром среди ясного неба, нагрянул Тучин…
