– Пьяница запойный, – отрекомендовал покойного Петушков и предположил: – Нализался, сдуру купаться полез!
– Жена? – осведомился урядник, ткнув пальцем в Лукерью.
– Она самая!
– Баба! Потом поплачешь! Отвечай, когда мужа в последний раз видела?
Та зарыдала пуще прежнего, и за мать ответила Глашка:
– Днем забегал. Похвастался, что жениха мне нашел хорошего. Щей похлебал, посетовал, что день суматошный, крутится с самого утра как белка. К Растоцким письмо носил, ворону закапывал…
– Опять ниточка оборвалась, – всплеснул руками Терлецкий. – Не узнаем теперь, кто рисунки выдрал и Машеньке отправил!
– А после обеда Савелий куда собирался? – спросил Киросиров.
– Сказал, Павла Игнатьевича в имение отвезет и вернется домой, про жениха рассказать…
Глашка увидела Глазьева и с ревом бросилась ему на шею:
– Тошечка! Что ж со мной будет? И отца убили, и отчима!
Глазьев опешил. Про его связь с Глашей все знали, но на людях они чувств никогда не выказывали. Доктор – какой ни есть барин, а Глашка, хоть и княжеская дочь, но крепостная! Однако девушку не оттолкнул. Оглянулся растерянно по сторонам, а потом, плюнув на приличия, обнял:
– Не плачь, позабочусь я о тебе, и о ребеночке тоже.
– В имение княгини Савелий не ездил, – рассуждал вслух Федор Максимович. – Интересно, куда же он отправился?
– Ясно куда, – встрял исправник Порфирий. – После щей запивка требуется.
– На пруд и направился, – поддержал товарища Степан. – На природе выпить.
Тоннер огляделся. Живописные, поросшие камышами берега, чистая спокойная вода, сосновый лес на другом берегу. Идиллия! Захотелось сесть в лодочку, взяться за весла и, никуда не торопясь, грести, дышать воздухом и наслаждаться. Видимо, и покойный князь такое времяпрепровождение любил. Прямо из спальни спускались ступеньки на маленький пирс, на котором предусмотрен был крюк для швартовки лодок. Чуть поодаль на берег вытащены и сами лодки: большие, чтоб веселой компанией кататься, и маленькие, рассчитанные на пару человек.
– Кто выпивал с Савелием у пруда? – обвел взором Киросиров дворню и крестьян из окрестных деревень, примчавшихся поглазеть на утопленника.
Все, потупившись, промолчали.
Тоннер, вспомнив про свои неприятные обязанности, присел на корточки возле трупа, но даже дотронуться до него не успел – мертвой хваткой в него вцепилась Лукерья.
– Не дам! Не дам резать!
– Не буду. У меня и в руках ничего нет, – покрутил пустыми ладошками Илья Андреевич. – А осмотреть обязан.
– Не дам! – продолжала кричать обезумевшая женщина.
Киросиров приказал исправникам оттащить Лукерью, не преминув, впрочем, заметить Тоннеру:
– Видите, как к вашим исследованиям относится простой народ!
– Вы простому народу вместо просвещения всякую чушь втолковываете, – внезапно разъярился Тоннер, – а когда они ее усвоят, начинаете этот бред за народную мудрость выдавать!
Терлецкий, моментально подскочив к доктору, строго шепнул:
– При всем уважении, таких предосудительных речей допустить не могу.
– Ладно, – остыл Тоннер. – Велите снять с покойника рубаху, мне надо осмотреть тело.
– А ну-ка, молодцы, стащите рубаху, – скомандовал Терлецкий.
Дворня стояла насупившись. Не по своей воле дремучи крестьяне, придется с их взглядами считаться.
– Не буду потрошить! Даю честное слово! – пообещал Тоннер. Он успел заглянуть за воротник рубахи покойного и уже знал причину смерти.
Когда с Савелия стащили мокрую одежду, Илья Андреевич тут же указал на синеватую борозду, обвивавшую шею:
– Его бросили в воду уже мертвым. Накинули на шею веревку, придушили, а затем в пруд.
– А может, сначала утопили, а потом придушили? Чтобы следствие запутать? – предположил исправник Порфирий.
– А зачем? – возразил Степан. – Ты бы что сначала сделал: придушил или утопил?
– Я бы дубинкой двинул! – не задумываясь ответил Порфирий.
– Можно попросить всех минутку помолчать? – Савелия перевернули на спину, и Илья Андреевич принялся обстукивать ему грудь. Как и предполагал, звук услышал обычный. – Если бы конюх умер, захлебнувшись в пруду, в легкие неминуемо попали бы вода с илом. И звук раздавался бы приглушенный. А Савелий умер от асфиксии…
– Доктор, мы не на консилиуме, – вмешался генерал. – На птичьем языке щебечите с немецкими профессорами. А с нами, будьте любезны, по-человечески!
– От недостатка кислорода. Веревка лишила его возможности дышать. Потому в легких лишь остатки воздуха, и звук, будто в барабан бьешь!
– Этого, значит, задушила, – сказал Веригин. – Изобретательная женщина Элизабет! Всех убивает по-разному.
– Сомневаюсь я насчет женщины, ваше высокопревосходительство! – возразил Тоннер. – Конюх мужик крепкий! Не позволил бы даме затянуть удавку, с ним мог только мужчина справиться.
– А когда Савелия утопили? То есть придушили? – спросил Киросиров.
– Судя по степени разложения, тело в воде пролежало часов двенадцать, – сообщил Тоннер. – Возможно, Савелия убили сразу после обеда, когда он, собственно, и исчез.
Терлецкий спросил у Глашки:
– Ничего он про княгиню Елизавету не говорил? Мол, гаплык ей, или что-то в этом роде?
Девушка помотала головой.
– Да что он мог знать? – усомнился Киросиров.
– Он точно знал, уехала княгиня утром или нет, – напомнил Тоннер.
– Северскую и пастух видел, – напомнил Веригин.
– Он видел издалека чагравого мерина с наездником, – заметил Тоннер. – Была ли то княгиня или нет – неизвестно.
– Была иль не была? Вот в чем вопрос! – с пафосом продекламировал Павел Павлович и напомнил Роосу: – Опять-таки ваш Шекспир!
Этнограф согласился:
– "Гамлет, принц Датский".
– Не пойму, что за границей с образованием? – проворчал Веригин. – Говорю ему: Шекспир, а он в спор. Какого-то принца приплел…
– Неуч, – поддакнул урядник. – Пойдемте в дом, что-то зябко.
Все не спеша направились в усадьбу.
Рухнов украдкой наблюдал за Митей. Подойдя к покойнику, юноша сильно задрожал, а потом крепко задумался. Словно силился принять какое-то решение и никак не мог. Когда все пошли к буфетной, чтобы через черный вход войти в дом, юноша тихонько отделился от компании, обогнул флигель старой княгини и исчез из поля зрения.
– Денис, – шепотом позвал Михаил Ильич Угарова, зашедшего вперед него в дом. – С моей хромотой за молодыми ногами не успеть. А наш друг Митя куда-то направился. Надо бы проследить!
– Подозреваете? – так же шепотом спросил удивленный Денис.
– Не то слово! Я вчера утаил кое-что. Знаете, не хотел разжигать ненужные страсти. Ведь и Тучин, и Карев влюблены в одну особу. Я думал, Митя вечером к ней направился…
– Как? И он из дома уходил?
– Да, но потом выяснилось, что я ошибся. Не посещал он Машеньку, куда-то в другое место бегал. И ничего про то не сказал.
– Я согласен, это подозрительно.
– Денис, не теряйте времени. Попытайтесь выяснить, куда сейчас Митя пошел, и будьте осторожны.
Михаил Ильич по-отечески перекрестил Угарова, и тот поспешил через дом к центральному выходу.
Тоннер вместо завтрака направился к пациентам.
Анну Михайловну он обнаружил в кресле. Сиделка пояснила, что барыня, как проснулась, тотчас приказала ее посадить!
– Вот как, и говорить может! Это хорошо, – обрадовался Илья Андреевич. Если речь вернулась, значит, апоплексические удары были несильными, и есть надежда на полное, а главное, быстрое выздоровление.
Тоннер принялся считать пульс.
– Кто? – вопросительно уставилась на сиделку Северская.
– Тоннер Илья Андреевич, доктор медицины из Петербурга. – Медик представился сам, внимательно разглядывая пациентку.
Наметанный глаз тотчас подметил последствия вчерашних ударов. Половинки лица несимметричны: правая, из-за ослабевшего тонуса мышц, словно утюгом разглажена, даже старческие морщины не заметны. И глаза разные: левый раскрыт широко и внимательно разглядывает Илью Андреевича, а на правом веко опущено, зрачка почти не видать.
Анна Михайловна попыталась кивнуть и прошамкала:
– Северская!
– Очень приятно! Что же, пульс сегодня и крепче, и ритмичней. Теперь попрошу высунуть язык.
Старушка приоткрыла рот, и Тоннер при помощи маленькой серебряной ложечки его осмотрел. Как и ожидал, язык слегка перекошен вправо.
– Отлично! Можете шевелить пальцами?
Анна Михайловна послушно выполняла просьбы: на правой руке затруднений не было, пораженная ударом левая слушалась хуже.
– Помираю? – спросила Северская.
– Всех нас переживете, – улыбаясь, пообещал Тоннер.
В комнату вошел Глазьев, и старуха сразу скривилась.
– Настойка, тьфу! – сообщила она.
– Больше давать ее не будем, – заверил Илья Андреевич.
Один симптом радостней другого: пациентка в уме, при памяти, и изъясняется уже не отрывочными словами – первое предложение произнесла. Тут же прозвучало:
