без вариантов — будет жить. Вдохнет, а там куда бы ни забросило…
Давненько он не бывал в этих стенах: тусклые стекла, зашарканный пол, на столах беспорядок. Теперь в его приемной располагалась Чрезвычайная Комиссия, а кабинет обживал какой-то революционный начальник больше походивший на приходского дьячка, с бородкой клинышком и болезненной краской на впалых щеках.
Он вышел из кабинета и, зло сощурившись, глянул на Артюхина.
Двух молодчиков косматых и насмешливых завели в приемную. Опухшая губа одного из них сочилась кровь. Он сплюнул под ноги кровавый сгусток и наглой ухмылкой ответил на острый взгляд бородатого комиссара. «Деда в мой кабинет, — ткнул тот пальцем в Артюхина, — и позовитедежурного. Этих двоих вниз. Сам разберусь», — сказал резко, точно бритвой полоснул и вышел из приемной.
Артюхин беспокойным взглядом проводил комиссара. Он чувствовал во всем теле необыкновенную дрожь, какое-то непонятное предчувствие спасения. Уже воображая как уйдет от своей смерти, лишь бы его пустили в кабинет. А там и до сейфа рукой подать.
— Воняйлов, кто там у нас свободен, пусть к нам зайдет, — распорядился сидевший за столом мрачный мужик с изрезанным глубокими морщинами лицом. Медленным тяжелым взглядом он оценил, утонувшего в бекеше Артюхина. — Фамилия?
— Артюхин. Петр Михайлович, — пролепетал тот и совсем некстати кисло улыбнулся.
С отвращением и скукой разглядывая задержанного, чекист уточнил его год рождения, род занятий и место проживания. Арютхин ничего не скрыл: ни того, что генерал-губернатор, ни того, что утром выписан из скорбного дома и тут же предъявил бумажку, выданную ему на руки для удостоверения личности тройкой Медревсовета.
Прочитав записку, чекист припечатал ее ладонью к столу и тяжело поднявшись, закурил папиросу. Комната наполнилась горьким дымом крепкого турецкого табака. Его запах напомнил Артюхину прежнюю жизнь, когда в этой приемной он встречал императора Николая Александровича, заехавшего проведать градоначальника. Государь пользовал табак турецкий особый и любил это дело до одури. Видно разжились комиссары где-то царским табачком. Экс-губернатор прикрыл глаза, стараясь вдохнуть в себя побольше сладостных воспоминаний. Но тут его резко пихнули в плечо, заставив встать. Конвойный завел в кабинет, где за столом уже сидела хрупкая коротко стриженная женщина с нежными глазами, видно впорхнувшая туда пока Артюхинвитал в эмпиреях.
— Я комиссар Чрезвычайной Комиссии Серёдкина. — певуче представилась она.
— Как-как?
— Серёдкина. Евлампия Серёдкина.
— Невероятно!
— Не понимаю…
И тут Артюхин с живобьющимся сердцем поведал ей все, все что знал от Санька о его возлюбленной барышне Серёдкиной — товарище по партии социалистов-революционеров, о профессоре Пёле, его невероятном изобретении и даже про Лушу вспомнил. Вот этот последний аргумент перевесил тот, что сейчас лежал у нее на столе в виде официального документа из дома призрения душевнобольных, заверенного тройкой уполномоченных.
В какой-то момент, глядя на горящие глаза Евлампии, Артюхин почувствовал себя никчемным, бесполезным, старым, безнадежно жалким — в общем пустая душа, а может и вовсе нет ее. Что ждет его в схлопнувшемся пространстве — туман метафизики, тоскливое, нищее прозябание в обветшалом склепе…
— Возможно вас расстреляют. И даже скорей всего так и будет. Но у вас есть шанс на спасение. Вот там, — кивнул Артюхин, — тайник. А в нем газ Пёля, вдохнув его, вы спасете себе жизнь. Так как сделал это я. Хотя… хотя и я не поверил. Но когда в затылок дышит смерть, скепсис лопается, как мыльный пузырь. Разрешите?
Не дожидаясь ответа, он обогнул стол и, оказавшись возле массивного, скорее похожего на резной трон кресла градоначальника, быстро нажал на голову одной из химер, украшавших спинку. Раздался щелчок и из-под сидения в сторону выдвинулся небольшой ящик.
— Вот. — Крохотный пузырек, залитый сургучом и напоминавший клык хищника, лег перед Евлампией. — Разрешите мне забрать остальное? — снова запуская пальцы в ящик, он многозначительно глянул на комиссаршу. Евлампия кивнула. — Надо же на что-то жить. Хоть и немного мне осталось. Но физиология, сударыня. Против нее не попрешь. Да-с, — оправдывался Артюхин, рассовывая по карманам, золотые червонцы и драгоценности. — До двенадцати еще есть время, — взглянув на кабинетные часы, отметил он, — а что дальше одному Богу известно. Сколько там отмерено… Меня расстреляют пятого февраля. Вот только эта дата в нынешнем году упразднена декретом. Такой вот парадокс. А это сокровище я оставляю вам. Пожалуй, мне оно ни к чему… зачем мне жизнь, если в ней нет смысла. И помните, в восемнадцатом вас… но это шанс изменить судьбу. Да-с. Только предупреждаю. Куда закинет — вопрос. Так я пойду?
— Постойте. Алекс жив?
— Не знаю, сударыня. Не знаю… Хотелось бы верить, что жив, здоров и вы встретитесь в Петербурге. Его Петербурге.
Евлампия быстро чиркнула что-то на бумажке и протянула Артюхину:
— Это документ и пропуск. Вас проводят. Конвойный!
Тихий снег сыпал с предрассветных питерских небес, застилая грязь неприбранных улицы белоснежными простынями. Артюхин прошел мимо пустынного Александровского сквера с черными пушечными стволами тополей, свернул на Вознесенский, такой же безлюдный. В этот ранний час оглушительно безмолвный Питер казался фантомом. Призраком без прошлого и будущего. Наступило первое февраля 1918 — время зеро.
— Чего разлегся? — громыхнуло над головой грозовым раскатом. — Башмаков!!! Где тебя носит?! Кого опять понабрали!!! — Ввалившимися мутными глазами несвежей рыбы на Саню таращился незнакомый мужик. — Чего лежишь спрашиваю? Кто за тебя работать будет? Лермонтов?
— Почему Лермонтов? — переспросил Санек, растерянно озираясь, еще не совсем понимая, где он и что с ним.
— А, потому что Пушкин надорвался за вас лодырей работать! Понаберут, шишгаль всякую. Тьфу!
— Ферапонт Сидорович! — залепетал подскочивший невесть откуда коренастый в льняном костюме. — Мы разберемся. Ты кто? — обратился он тут же к сидящему на земле Саньку. — Чья бригада?
Преодолевая тупую боль в голове, Саня судорожно пытался вспомнить кто он и зачем здесь. Мужики в мятых льняных костюмах, стоявшие теперь над его душой требовали ответа немедленно. Но в мозгу мерцало огоньками боли: «заготконтора Абасова», вот только губы не слушались и он в оцепенении глядел на пытавших его, стараясь определить их статус и год, и век.
— Молчит, скотина. Ферапонт Сидорович, я сейчас позвоню Малахову и уточню кто у него бригадир на двенадцатом участке. Сейчас… — Коренастый достал из кармана мобильник и у Санька отлегло от сердца — свои.
— Ты работать сюда приехал или загорать? — не
