С утра пораньше он хотел зайти к Шарлотте Генриховне, но решил отложить на потом. Лучше дать вдове успокоиться. Пока что с большей пользой можно было навестить старшего брата с супругой. Даже если они уже знают о смерти Якова Семеновича, едва ли так сильно убиты горем, что не в состоянии будут отвечать на вопросы.
С Евлампием поговорил, выманив его на лестницу. Тот сообщил, что в воскресенье был у них на городской квартире, Марфы Никитичны там нет, хозяев тоже нет, хотя в понедельник, то есть вчера, собирались приехать с дачи. Спросив адрес, через полчаса Иван Дмитриевич вошел в соседний подъезд средней руки дома на Гороховой улице.
— Доложи, что из полиции, Путилин, — сказал он открывшему дверь лакею. — Они меня знают.
Когда входил в кабинет Куколева-старшего, оттуда выпорхнули две девицы. Одна светленькая, в мать, другая потемнее, в отца. Они, видимо, заходили к папеньке пожелать ему доброго утра. Их точный возраст Иван Дмитриевич определить как-то затруднился. Увы, с недавних пор все существа женского пола в возрасте от шестнадцати до двадцати пяти стали казаться равно восемнадцатилетними. Это могло означать одно: молодость миновала.
— Чему обязан удовольствием видеть вас вновь, господин Путилин? — спросил Куколев. — Неужели ваш беглый каторжник настолько обнаглел, что решил пробраться еще и к нам в квартиру?
— Я по другому делу, — ответил Иван Дмитриевич, садясь.
— Но, верно, я не ошибусь, если предположу, что ваш субботний визит имеет какое-то отношение к сегодняшнему.
Ясно было, что о смерти брата он пока ничего не знает.
— Не ошибетесь. Я ищу Марфу Никитичну.
— Мою мать?
— Вашу и Якова Семеновича.
— У него и ищите. Она с ним живет.
— Ваша мать пропала.
— Пропала? Не понимаю.
— В пятницу вышла из дома и больше не возвращалась. Я поехал к вам на дачу по просьбе Якова Семеновича, но, не желая вас тревожить…
— И до сих пор нет ее? — перебил Куколев. — Где же она?
— За этим я и пришел. Где, по-вашему, она может быть?
— Ума не приложу! Родни у нее никакой нет, кроме нас с братом. Вернее, есть где-то на Волге, но она с ними со всеми давно перессорилась.
— Помириться-то не могла?
— Вы не знаете мою мать. Она скорее умрет.
— А поехать к какой-нибудь наперснице?
— Да какие там наперсницы!
— Ну, в скит уйти. Она ведь, кажется, из староверов.
— Кто вам сказал?
— Честно признаться, мы живем в одном доме.
— И не встречали ее в церкви? Сами, поди, в церковь не ходите. Она уж много лет как обратилась в православие.
— Пускай не в скит. Пускай в православный монастырь.
— Нет-нет, это невозможно.
— Может быть, у Марфы Никитичны был друг?
— Что вы имеете в виду?
— Будь она помоложе, я бы употребил другое слово. Не друг, а…
— За что вам только деньги платят! — не выдержал Куколев. — Старухе седьмой десяток.
— На шестом, во всяком случае, десятке русские женщины еще рожают богатырей, — сказал Иван Дмитриевич таким исполненным достоинства тоном, словно сам был женщиной.
— Снимаю шляпу перед вашим патриотизмом. Тем не менее любовников у моей матери нет, как нет никого, к кому она могла бы отправиться. По правде говоря, у нее тяжелый характер.
— Таково мнение и Якова Семеновича?
— У него и спрашивайте. Вы же с ним соседи.
— Ах да! Я забыл, что вы не поддерживаете отношений.
— Ого! Вы даже это знаете? Кстати, почему вы так уверены, что моя мать куда-то поехала?
— Таково мнение Якова Семеновича.
— Вы его больше слушайте! Он вам еще не то наплетет. Вдруг ее уже нет в живых?
— Тело, по крайней мере, не найдено.
— Могли бросить в канал, в Неву. Наконец, ее могли похитить!
— Похищать-то зачем?
— Чтобы взять выкуп с меня или с моего брата. Хотя с меня много не возьмешь. Я на жалованье живу.
— Конечно, — согласился Иван Дмитриевич, — коли бы на Кавказе, среди абреков. Но в моей петербургской практике до сих пор подобных случаев не было.
— Будут еще, помяните мое слово! Шашлыки наши разбойнички научились жарить, научатся и аманатов брать. Почему бы моей матери не стать первой ласточкой? Поднимайте на ноги полицию, ищите. Тому, кто найдет ее живой или мертвой, я от себя лично обещаю, — Куколев задумался, — обещаю десять рублей. Объявите своим помощникам, это их подбодрит. И если что, немедленно сообщайте мне на службу. Я сегодня до вечера буду в министерстве.
Иван Дмитриевич достал записную книжку.
— Будьте любезны объяснить, как вас там найти. Я запишу…
Как бы в поисках запропастившегося карандаша, хотя свободно мог выбрать любой из торчавших перед ним в настольном стакане и очиненных как для смертоубийства, он начал рыться в карманах. Поочередно являлись и выкладывались на стол следующие предметы: пересыпанный табачными крошками несвежий носовой платок, табакерка, зубочистка, подаренный Ванечкой грецкий орех в серебряной бумажке, деньги. Наконец очередь дошла до той вещицы, ради которой все и затеялось. Словно бы между делом Иван Дмитриевич выложил на стол жетончик, перевернув его вверх звездами. Эффект превзошел все ожидания. Куколев изменился в лице, его рука непроизвольно дернулась к жетончику.
Карандаш не нашелся, по Иван Дмитриевич прекратил поиски.
— Я вижу, — вкрадчиво сказал он, — вам знакома эта штучка.
— Так вот зачем вы проводили ревизию у себя в карманах! Напрасный труд, могли прямо спросить. Отвечу: да, знакома. Очень хорошо знакома. — Куколев подошел к двери и позвал: — Нинель!
Появилась его супруга, на этот раз представленная по всей форме:
— Моя жена, Нина Александровна… Ты узнаешь господина Путилина?
Теперь, при утреннем свете, Иван Дмитриевич рассмотрел ее получше. Она принадлежала к типу женщин, про которых с первого, да и не только с первого взгляда нелегко сказать, то ли им тридцать лет, но выглядят на сорок с хвостиком, то ли, наоборот, за сорок, но кажутся тридцатилетними. Правда, Иван Дмитриевич уже видел ее дочерей. Девицы были взрослые, так что из двух вариантов он уверенно выбрал последний.
— Погляди, милая, с чем пожаловал к нам господин Путилин, — сказал Куколев, показывая жене жетончик.
При виде его он забыл о пропавшей матушке с той легкостью, с какой Иван Дмитриевич оставил идею найти потерявшийся в кармане карандаш.
— Кошмар! — На мгновение Нина Александровна даже прикрыла глаза, чтобы не видеть того, что ей показывал муж. — Где вы взяли эту гадость?
— Не обессудьте, мадам, но чуть позже.
— Эта штучка, — тихо сказал Куколев, — вестница смерти.
— Что-то вроде этого я и предполагал, — так же негромко отозвался Иван Дмитриевич.
Судьба не носит колокольчика на шее, шаги ее бесшумны, и когда однажды утром полгода назад Куколев-старший, собираясь представляться новому начальнику департамента, у себя дома открыл коробочку, где всегда лежали его парадные запонки, и вместо них обнаружил там этот жетончик, он поначалу ничуть не встревожился. В тот момент его гораздо сильнее взволновала пропажа запонок. Они в конце концов нашлись в другой коробочке, а про жетончик он решил, что какая-то женская побрякушка, и за ужином спросил у жены и дочерей, кому из них принадлежит эта безделка. Но все трое в один голос отреклись. Оказалось, что они видят ее впервые. Были допрошены лакей и горничная, но и от них ничего узнать не удалось.
Жетончик, убедившись, что он не золотой, куда-то положили и забыли о нем, а через несколько дней случилось ужасное. Как-то вечером, вернувшись домой со службы, Куколев застал в квартире дикий переполох. Жена сказала, что полчаса назад Лиза, старшая дочь, вдруг упала без сознания. Теперь она пребывала в состоянии, напоминавшем чудовищный сон: все члены ее закоченели, сердце едва билось. К счастью, быстро приехал доктор, Лизе дали рвотное, и буквально чудом она возвратилась к жизни.
— Когда она пришла в себя и успокоилась, — продолжал Куколев, — мы с Ниной Александровной сумели установить причину случившегося. Оказывается, наша Лиза выпила бокал из моей заветной бутылки с хересом десятилетней выдержки. Иногда перед сном я выпиваю из нее рюмочку. Тогда мне снятся не ведомости с цифрами, а что-нибудь более приятное. Вы понимаете, к чему я клоню? В вино был подсыпан яд.
— Думаете, кто-то хотел отравить вас, но отравилась Лиза?
— К сожалению, все мы крепки задним умом. Сгоряча я вылил вино в отхожее место, а бутылку выбросил. Это была моя ошибка. Состав яда так и остался тайной.
— А кто мог добраться до вашего хереса?
— Терпение, — сказал Куколев. — Как раз к этому я и подхожу. Кто, спрашивается? Нина Александровна или Катя? Смешно и думать. Горничная? Мы взяли ее в дом еще девочкой. Лакей? Он служит у нас много лет и любит меня, как родного сына.
