— На помолвке решается моя судьба?
— Да, тебя будут фотографировать вместе с Фолькенецем и другими немцами, а завтра Штуммер вызовет тебя для решающего разговора. И ты уже не сумеешь не дать подписку о работе на гестапо. Ясно?
— С меня уже взяли подписку.
— До сих пор это была лишь детская игра! Если ты откажешься, тебя ликвидируют. А твое имя будут произносить с презрением даже близкие друзья.
— Ты думаешь, что Фолькенецу поверят?
— О! Фолькенец — великий мастер интриг.
— Кто же дал тебе платье?
Он ответил не сразу.
— Один из людей Фолькенеца.
Круг замкнулся.
Гвоздика была приколота. Красный цвет на голубом — это выглядело великолепно!
Она присела на другом краю дивана.
— Ну что ж, посидим перед дальней дорогой, Леон. Спасибо за все, что ты для меня сделал…
— Надеюсь, у тебя хватит сил молчать о нашем разговоре при любых испытаниях.
— Да, Леон! Я научилась молчать…
Он сжал кулаки и потряс ими в воздухе.
— Я же предупреждал тебя! А ты упрямая девчонка! И вот теперь уже нет выхода… С тех пор как мы с тобой перешли линию фронта, многое изменилось. И не только вокруг, но главное — вот здесь, — он дотронулся до своей груди. — Ты сейчас убедишься, как я тебе доверяю! Помнишь мою командировку в плавни, когда из эшелона убежала молодежь?.. Вот в плавнях я впервые до конца понял, что мы, румыны, лишь мелкая разменная монета для немцев… Если она случайно выпадает из рук, особенно в людном месте, то даже унизительно нагнуться, чтобы подобрать ее с земли… При первой же опасности Фолькенец и Штуммер ящерицами выползли из зоны огня… А что будет со мной — останусь ли я жив или погибну, — их нисколько не интересовало. Заменив убитого фельдфебеля, я должен был спасти им жизнь. Но дело не только в этом. Я просто очень устал, Тонечка!.. Когда-то я искренне верил в идеи великой Румынии, верил Антонеску. Но где эта великая Румыния, где Транснистрия?! Все оказалось ложью… И я тебе скажу: я теперь уже не знаю, где правда, в чем она…
Она справилась со спазмом, сдавившим горло.
— А почему, Леон, тебе так хочется меня спасти?.. Признаюсь, недавно была минута, когда я готова была тебя убить!
— Знаю. Ты часто ненавидела меня. Но что я мог сделать? Нас стравливали. Я не знал покоя. Если бы только я мог сказать тебе всю правду! Впрочем, теперь это уже бессмысленно. Все твои связи порваны. Один из группы успел сбежать, но будет пойман. Его приметы известны…
Егоров! Боже ты мой! Только бы продержаться до вечера, дожить до девяти часов…
Парадный мундир сдавливал Леона панцирем, он повел плечами и, засунув палец под жесткий воротник, оттянул его от горла.
— Фолькенец и Штуммер считают операцию законченной и намерены получить за нее ордена. Я читал представленный фон Зонтагу рапорт. — Он устремил на Тоню изучающий взгляд.
А она смотрела на цветы, на сияющий бриллиантином пробор румынского офицера Петреску, кончиками пальцев теребила невесомые брюссельские кружева и страдала от невыносимой фальши происходящего. «Зачем же мне участвовать в этой комедии? — думала она. — Зачем, если все уже решено?!»
— Если хочешь, я скажу тебе все, до конца, — тихо произнес Леон, наклонившись к ней.
«Нет, нет, надо бороться, еще не все кончено! Где-то в глубинах моря тихо стучит двигатель подводной лодки».
— Говори!
— Русские перешли в новое наступление. Это держится в строгой тайне, но наше положение ухудшается с каждым днем.
— А тайное оружие?
— Тайное оружие — такой же блеф, как и мое повышение. Фолькенец понимает, что Одесса обречена, и устроил себе перевод, чтобы не попасть на последний корабль, у которого много шансов пойти ко дну. — По мере того как он говорил, в голосе все отчетливее звучала долго сдерживаемая ярость. Он уже почти кричал. Лицо его было искажено. — Старая песня! Пусть вместо немца погибает еще один румын, а перед смертью его можно и повысить в чине. И на кресте написать: «Здесь покоится прах доблестно погибшего за великую Германию полковника Петреску!..» И пусть его жрут черви!..
— Леон, успокойся, — сказала Тоня. — Когда ты падаешь духом, то прежде всего твердишь о смерти…
Он воскликнул:
— Ты в своем уме? Что ты говоришь! У меня еще есть шанс — спастись на последнем корабле, а у тебя и этого нет. И ты меня успокаиваешь!.. Нет, ты, наверно, действительно сошла с ума!
Тоня вышла на кухню и вернулась, сжимая в руке пистолет.
— Тоня! — воскликнул Леон и загородил лицо узкими ладонями. — Только не это!..
— Успокойся, я не убью ни тебя, ни себя, Леон! К сожалению, пистолет слишком велик для моей сумочки. Спрячь его у себя и дай слово, что вернешь, как только я потребую…
Он деловито сунул пистолет в задний карман брюк, взглянул на часы:
— Мы опаздываем…
Они вышли из парадного подъезда. Древняя старуха, проходившая мимо, глядя на них расплылась в беззубой улыбке:
— Какая прелестная пара! Прямо голубки…
— Куда мы поедем? — спросила Тоня, чувствуя, как замирает сердце.
— Пути Фолькенеца неисповедимы, — проговорил Леон. — Может быть, на дачу к Тюллеру, а возможно, он уже подыскал другое укромное местечко.
Когда они сели в машину, Леон приказал шоферу не трогаться и ждать, пока двинутся машины с фон Зонтагом и полковниками.
Сквозь ветровое стекло Тоня видела, как к Фолькенецу, разговаривавшему с фон Зонтагом, подошел Штуммер, о чем-то тихо с ним посоветовался, затем стремительно вернулся к своей машине, хлопнул дверцей и умчался.
В эту секунду все решилось. Вот уж поистине: пойдешь направо — будешь жить, налево — расстанешься с жизнью.
Кортеж из пяти машин помчался по улицам Одессы.
Тоня сидела рядом с Леоном, привалившись к спинке сиденья, и молча, без мыслей смотрела перед собой.
— Мы едем в Люстдорф, — услышала она голос Леона.
Да, они едут в Люстдорф! Но она не ощутила радости. Машины проскочили мимо замшелых тюремных стен. Под колесами шуршал гравий. Знакомые, унылые поля. Сколько раз она ходила по этой щербатой дороге! Как много передумала на ней трудных дум!
— Леон, опусти, пожалуйста, стекло, мне жарко.
Ветер ворвался в кабину, закружил легкий вихрь, подхватил густую прядь Тониных волос и бросил ей на глаза. Она тыльной стороной ладони убрала волосы с лица и глубоко вдохнула прохладный морской воздух.
Передние машины затормозили около невысокого забора.
Дача Тюллера была наскоро подновленным домом, очевидно построенным в конце прошлого века его дедом или прадедом. Крутой спуск к морю — совсем рядом, а в сторонке — беспорядочное нагромождение выветренной коричневой осыпи.
Тюллер, ехавший в машине с дочерью и будущим зятем, широко распахнул калитку, приглашая всех заходить. Гости расступились перед молодыми, пропуская их в сад первыми. Фон Зонтаг весело шутил с осанистым полковником, розоватое лицо которого выражало готовность смеяться, если это приятно начальству, или плакать, если это ему еще приятнее.
— Смотри, — тихо проговорил Леон, стоявший чуть позади Тони.
Из глубины двора навстречу гостям вышел Штуммер, и тотчас следом за ним показались два автоматчика. Они стали по обе стороны калитки.
Да, Штуммер не терял времени даром! Родственные чувства Фолькенеца не мешали ему подумать о надежных гарантиях безопасности, тем более что один из почетных гостей — начальник гарнизона.
Тоня взглядом пересчитала гостей. Девять вместе с нею и Леоном. Фотограф, невысокий человек с беспокойным профессиональным взглядом, маячил в сторонке, не сливаясь с гостями и в то же время никого не упуская из поля зрения. У него на правом боку, поблескивая «молниями», висела большая черная сумка, в руках он сжимал фотоаппарат, время от времени нацеливая его то на одну, то на другую группу гостей и ничем не проявляя особого внимания к Тоне. Однако она заметила, как раздражает его то, что в объективе она оказывалась только рядом с Леоном.
Когда наконец, окруженная гостями, Тоня вошла в сад, вновь затеплилась, казалось бы, уже потерянная надежда. Сад был обширен и совершенно пуст. В глубине, за сараем, она успела заметить в штакетнике пролом, через который легко проникнуть во двор дачи со стороны берега. Двое часовых — это не непреодолимая преграда.
Ох, как жаль, что она не связана с Тюллером, — ведь в критическую минуту, может быть, удалось бы незаметно получить от него совет, если не действенную помощь.
Посредине большой гостиной стоял рояль, а вокруг — несколько кресел. В окна до самого горизонта виднелось море, подернутое мелкой сизоватой рябью. Вдалеке маячил сторожевой катер, в синеватом небе кружили чайки.
— Господа! — воскликнул вдруг фон Зонтаг, едва Тоня оторвала взгляд от моря. — Одну минуту внимания! Наконец-то Петреску представляет нам свою спасительницу! Разрешите мне первому приветствовать ее на торжестве нашего друга…
