Впрочем, этим промыслом занимались все банкирские дома и банкирские конторы.
Как и положено, банкирский дом «Наяда», довольно скоро подпавший под категорию торговых учреждений первого разряда, имел мемориал для ежедневных записей всех банковских операций, кассовую книгу, гроссбух, товарную книгу для записи всех купленных и проданных товаров с обозначением их цены, а также фактурную книгу и расчетную книгу для записи исходящих текущих и счетов. Любая проверка, неожиданно нагрянувшая в «Наяду», должна была бы признать, что дела в банкирском доме ведутся законно и абсолютно без нарушений Кредитного Устава.
«Наяда» имела несколько отделов: банковский, комиссионный и ссудный.
Банковский отдел покупал и продавал ценные бумаги, как самостоятельно, так и по поручениям, разменивал иностранную валюту, учитывал и оплачивал купоны, выдавал ссуды до востребования и на срок – естественно, под проценты, отпускал переводы и аккредитивы во все города России и даже за границу, принимал вклады и открывал текущие счета.
Комиссионный отдел выполнял поручения по покупке и продаже имений, особняков, домов и помещал капиталы частных лиц под закладные любой недвижимости.
Ссудный отдел выдавал под выигрышные билеты внутреннего займа ссуды с ежемесячным их погашением; продавал билеты с задатком в 25 % от стоимости оного, взимая за это 8,5 % годовых и четверть процента ежемесячной комиссии, и наживался на этом просто баснословно.
Словом, дела шли на редкость бойко. «Наяда» набирала вес, стала расширяться, и ее филиалы, то есть отделения, конторы и меняльные лавки, появились в Варшаве, Киеве, Смоленске, Новороссийске, Ростове, Туле, Рязани, Саратове, Нижнем Новгороде, Самаре, Екатеринбурге и Казани.
Денежки текли рекой. Годовой оборот банкирского дома обещал перевалить за миллион рублей. И вдруг пришла беда, откуда не ждали…
Вначале Ксения-Капа не оценила масштаба беды. Она прочитала мельком телеграмму Плейшнера и отложила – была поглощена мыслью об одной крупномасштабной сделке совместно с Петербургским банкирским домом «Скараманга и Шультц». Через минуту она снова читала телеграмму Плейшнера, вчитываясь уже в каждую строчку и слово. И поняла, что это – начало большой беды…
Первым ее побуждением было ехать в Казань, чтобы на месте разобраться, что к чему. Ее отговорил Серафим.
– Ехать теперь уже бесполезно, – сказал он ей на семейном совете. – Дело сделано, и его уже не поправить. В Казани ситуацию уже не спасти, ибо событие уже случилось. Сейчас надо думать о том, чтобы не допустить цепной реакции на остальные наши филиалы… Кстати, у тебя нет никаких мыслей, кто бы мог это сделать?
С этими словами Серафим посмотрел на Ксению весьма пристально.
– Признаться, я не дума… – Она не договорила и замерла на полуслове.
Их взгляды встретились.
– Думаешь, это Долгоруков? – спросила женщина.
– Почти уверен, – ответил Серафим. – Это не кто иной, как он и его люди одурачили твоего Плейшнера. Больше некому…
– Да почему «моего»? – огрызнулась Ксения. – Он такой же мой, как и твой. Ведь это не я его отыскала и подставила в Казани.
– Ладно, наши пререкания все равно ни к чему не приведут… – произнес Серафим раздумчиво. – Полагаю, «валеты» пойдут еще дальше. Стало быть, нам надо постараться спасти деньги филиалов и «Наяды».
– Как? – с отчаянием в голосе спросила она.
– Необходимо заткнуть рот газетчикам.
– Каким образом? – вскричала уже Ксения. – Как ты им заткнешь рот в Смоленске, Туле, Саратове?!
– Тогда надо постараться, чтобы об этом не узнали здесь, в Москве. Или узнали как можно позже…
– А это возможно?
– Пока не знаю.
– Но ты постараешься? – с надеждой спросила Ксения.
– Да, – коротко ответил Серафим.
* * *
Газетчики – народ видавший виды и ловкий. Особенно когда пахнет жареным. А информация, которую сообщил репортеру «Казанских губернских ведомостей» Африканыч, была, несомненно, с пылу с жару. Словом, настоящая сенсация! Дело касалось банкирской конторы «Плейшнер и сыновья». Оказывается, денег в конторе – кот наплакал. И ежели даже пара десятков вкладчиков замыслит вдруг снять со своего счета деньги, то контора лопнет как мыльный пузырь.
– А откуда вы знаете, что в несгораемом шкафу банкирской конторы нет денег? – спросил Неофитова репортер.
– Знаю, – честно посмотрел в глаза газетчику Африканыч и немедленно соврал: – Потому как один из бухгалтеров конторы – мой двоюродный брат. Он и рассказал мне, что не позднее как две недели назад директор конторы господин Плейшнер изъял из кассы двести тысяч наличных денег и все их проиграл на бирже.
– Вы это серьезно? – вскинул брови репортер, записывая что-то карандашом в памятную книжку.
– Серьезней не бывает, – ответил Африканыч. – Я уже изъял свой вклад из этой конторы. Советую вам и вашим родственникам и знакомым сделать то же самое…
Слухи в городе распространяются с быстротой неимоверной. Как в какой-нибудь деревне.
В этот же день, уже часа в два пополудни (Неофитов приходил в редакцию «Казанских губернских ведомостей» где-то в половине одиннадцатого утра), у дверей банкирской конторы на улице Воскресенской стояла большая и плотная толпа вкладчиков и прочих клиентов, желающих ликвидировать вклады и снять деньги со своих текущих счетов.
Семь тысяч, имевшиеся в наличии в конторе, закончились час назад.
Толпа волновалась, и слышались предложения бить в конторе стекла и брать ее помещения штурмом.
– Даешь наши деньги! – орал какой-то подвыпивший господин в поддевке и котелке, тщетно пытаясь взобраться на одну из колонн Гостиного двора.
В два часа двадцать минут с внутренней стороны одного из окон банкирской конторы появилось написанное от руки объявление:
«По распоряжению правления действие конторы с сего часа временно приостановлено».
Стекло тотчас дзинькнуло и разлетелось на мелкие осколки от пущенного чьей-то умелой рукой камня.
– Проворовались, а теперь объявления пишут! – заорала баба в цветастом платке, у которой на текущем счету лежало шестнадцать рублей. Жалко их было до невероятия.
Появился полицейский надзиратель и городовой.
– Расходитесь! – громогласно объявил надзиратель и покосился в сторону бабы в цветастом платке. – Нечего здесь панику сеять!
Находящийся неподалеку ломбард тоже выкинул белый флаг. То бишь опустил на окнах шторы и прикрепил на дверях объявление, что «ничего общего с расположенной в непосредственной близости банкирской конторой «Плейшнер и сыновья» не имеет». Однако часть толпы, собравшейся на Воскресенской улице у Гостиного двора и подверженной всеобщей ажитации, ломилась и в ломбард, торопясь выкупить заложенные вещи.
На следующее утро «Казанские губернские вести» разразились обличающим банкирскую контору «Плейшнер и сыновья» материалом под названием:
«Крах одной банкирской конторы»
Ушлый репортер, к которому приходил Африканыч, описывал события, происходящие у дверей конторы, как «сцены, достойные пера Гоголя и Салтыкова-Щедрина», и называл крах конторы «вполне закономерным».
Похоже, репортер хоть в достаточной степени и поверил словам Неофитова, сказанным ему вчера в редакции газеты (к тому же верность сообщения Африканыча подтвердили последующие события у дверей самой конторы), однако решил проверить все сам. Он даже успел провести самостоятельное расследование. Информация, сообщенная ему Неофитовым, полностью подтвердилась. Более того, в статье «Крах одной банкирской конторы» газетчик дважды упомянул московский Банкирский дом «Наяда» как головную организацию нескольких банкирских контор и меняльных лавок, расположенных во многих российских городах.
Репортер и правда был пронырливым малым…
На следующий день в «Казанском биржевом листке» появился фельетон, подписанный неким «Доном Базилио». Фельетон был написан в тонах довольно резких и обличительных и назывался:
«Не все коту масленица»
Внизу помещалась карикатура, изображающая Ивана Яковлевича Плейшнера с лицом, явно похожим на кошачью морду. Из углов его рта ручейками стекала сметана. Господина Плейшнера держала за шиворот крепкая длань. Виднелась конечная часть рукава темно-зеленого цвета с оранжевым кантом на обшлаге – принадлежность мундира, которые носили высшие полицейские чины МВД.
Карикатура явилась предтечей действительных событий, произошедших с банкирской конторой и самим Иваном Яковлевичем.
В день выхода фельетона «Дона Базилио» все документы банкирского дома «Плейшнер и сыновья», равно как и касса, были опечатаны. Наличности в кассе оказалось всего четыре рубля семнадцать копеек.
Была описана вся наличность, движимая и недвижимая, Ивана Яковлевича. Сам Плейшнер был покуда заключен под домашний арест с приставлением к его дому двух полицейских. В общем, как и обещал Ивану Яковлевичу Долгоруков, принимая у него чемоданчик с двумястами тысячами рублей, Плейшнер «был сражен открывшимися перед ним перспективами». И перспективы эти были не веселы…
