Она рот разинула: как это — араб, а по-русски кричит?
Про ружьишко и думать забыла.
— Ты кто? — кричит. — Какая беда?
Он остановился перед ней, перевел дух, вытер пот со лба.
— Потерял я ее, вот какая беда.
— Кого потерял? Ты кто такой?
— Дай-ка. Не ровен час…
Он взялся за дуло дробовика. Девка не хотела отпускать оружие, но Яков Михайлович легонько стукнул ее кулаком под ложечку, и евреечка согнулась напополам, зашлепала губами, как выдернутая из воды рыбеха.
Ружьишко он отшвырнул в кусты, толстушку шлепнул по затылку — она плюхнулась на задницу.
Сказала:
— Сволочь!
И обожгла глазами — черными, бесстрашными.
Ай-ай-ай, придется повозиться, понял опытный человек. И не стал тратить время на пустые разговоры. Сначала нужно было «коровку» в разумность привести, избавить от упрямства. «Коровка» — это у Якова Михайловича был такой термин, для собственного употребления. «Коровку» полагается доить на предмет разных полезных сведений, а потом, смотря по обстоятельствам, или обратно на лужок отпустить, или в бифштекс разжаловать.
Строптивая жидовочка, конечно, пойдет на бифштекс, это было ясно, но сначала пускай даст молочка.
Немножко побил ее ногами — без размаха, потому что жарко. По лодыжной костяшке ударил, потом два раза по почкам, а когда свернулась от боли, по копчику. Когда обратно развернулась — по женскому месту.
Что орала громко, это нестрашно, всё равно вокруг никого.
Решил, что пока хватит. Сел девке на грудь, пальцами сдавил горло, чтоб решила — конец ей настал.
Но когда она вся посинела, глаза из орбит полезли, Яков Михайлович ее отпустил, дал вздохнуть, вкус к жизни почувствовать. И только теперь приступил к беседе.
— Куда она поехала? По какой дороге?
— Сволочь, — сказала «коровка». — Магеллан тебя под землей…
Снова пришлось зажать ей горло.
Яков Михайлович огорчился — его всегда расстраивало тупое упрямство, наихудший из человеческих грехов. Ведь так на так всё расскажет, только лишнюю муку устраивает и себе, и занятому человеку.
Он поглядел по сторонам. Подобрал валявшийся неподалеку сук, обломил.
— Я тебе, дура глупая, сейчас этой деревяшкой глаз выковыряю. — Яков Михайлович показал девке расщепленный конец. — Потом второй. Мало покажется — стану тебе эту штуковину через задние ворота полегоньку кверху забивать. Ты пойми, девонька, я не зверь — дело у меня больно важное. Говори, голубушка, говори. Куда рыжая отправилась?
Снова приотпустил ей горло. А она, неблагодарная, в него плюнула. Плевок до Якова Михайловича не долетел, упал ей же на подбородок. А хоть бы и долетел — большая беда.
Ну что с ней будешь делать?
— Да кто она тебе — сестра, подруга? — посетовал он. — Ладно, пеняй на себя.
Сел поупористей, придавил жидовке руки коленками, локтем прижал к земле шею. Взял сук поближе к острому концу, поднес дуре к самому носу.
— Ну?
По тому, как сверкнули ее глаза, понял — не скажет.
Ткнул суком в глазницу — запузырилась кровь, потекла по круглой щеке. Из горла у «коровки» вырвался всхлип, оскалились белые, ровные зубы.
И тут евреечка учудила. Яков Михайлович приготовился, что она станет затылком в землю вжиматься, а она вдруг рванулась суку навстречу, да с такой силой, какой от пухляшки ожидать не приходилось.
Палка вошла в глаз по самый кулак. Яков Михайлович ее, конечно, сразу выдернул, но поздно — голова девки безжизненно стукнулась о землю. Вместо глаза зияла багровая яма, смотреть противно, а с кончика стекало серое — это сук ее до мозга пронзил.
Вот стерва!
В первый миг Яков Михайлович не поверил своему несчастью.
Ай, беда! Вот уж беда, так беда! Господи Боже, за что наказываешь? Помоги, вразуми! Что теперь делать, как Рыжуху отыскать?
Переживать Яков Михайлович переживал, но и без дела не сидел. Мало ли кого по дороге принесет?
Мертвую еврейку сунул в воду, под бережок. Заодно смыл кровь с руки.
Подошел к повозке. Задумался, как с ней быть? Может, на ней поехать? Всё легче, чем пешком. Сначала попробовать по одной дороге — ехать до первого встречного и спросить, не проезжала ли баба в хантуре. Если не повезет — вернуться, и то же самое по второй дороге. Коли опять мимо — тогда по той заросшей тропе.
Сам понимал, что план паршивый. Тут можно час или два проехать, прежде чем человека встретишь. И как еще с ним объясняться? А если на дороге будут новые развилки?
Мешки с зерном утопил в речке, борону и сейф тоже. Насчет денежного ящика, правда, немножко поколебался. Эх, сюда бы палочку динамита, да внутрь заглянуть. Но большим тыщам у голодранцев взяться неоткуда, а таскать с собой лишнюю тяжесть ни к чему.
Коров просто хлестнул кнутом по задницам.
Хотел уже сесть и ехать наудачу, как вдруг заметил на дне телеги сложенный листок. Развернул — карта Палестины, маленькая, какие в путеводители вкладывают. И у Рыжухи такая книжечка была, он видел. Обронила?
На карте красным карандашом был обозначен маршрут.
«Бет-Кебир», прочитал Яков Михайлович название точки, в которую упиралась красная линия.
Размашисто перекрестился.
Есть Бог, точно есть.
— Катенька, — прошептал красивый молодой человек, оглянувшись.
— Сто рублей?! — возмутился Матвей Бенционович, но более для порядка, потому что готов был сейчас заплатить любые деньги, даже и такие большие. Легко сказать — сто рублей. Четверть месячного жалования. Конечно, жизнь в Заволжске дешевле, чем в других местах, не говоря уж о столицах, но когда у вас семья сам-пятнадцатый, поневоле приучишься к экономии. Главное, расписки не возьмешь, мимоходом посетовал Бердичевский, а значит, не получится включить в казенные траты.
— Давайте-давайте, — протянул Кеша узкую, ухоженную руку. — Если мой совет будет нехорош — получите обратно.
Это было справедливо. Прокурор достал бумажку с Екатериной Великой, передал. Блондин не спешил прятать гонорар — держал кредитку легонько, двумя пальцами, как бы демонстрируя готовность вернуть по первому требованию.
— Так кто выкупил Рацевича? — хрипло спросил Матвей Бенционович.
— Полагаю, тот, кто его любил.
Романтическая история? Прокурор встрепенулся. Это был совершенно новый поворот, пока еще неизвестно, в каком направлении ведущий.
— Вы хотите сказать «та, кто его любила»?
— Нет, не хочу, — улыбнулся Кеша. Матвей Бенционович схватился за нос.
— Я что-то не…
— Вы думаете, Рацевича из жандармов за долги поперли? Как бы не так. Если б всех за этакие пустяки со службы гнать, мало кто остался бы. Да и не позволило бы начальство заслуженного офицера в яму сажать. Нет, это был только предлог.
— А в чем была настоящая причина?
Молодой человек улыбнулся еще загадочней:
— Этого никто не знает — только местное жандармское начальство и наши.
— Наши?
Приказчик опять взял Бердичевского за левую руку и повторил странную манипуляцию — пощекотал ладонь пальцем. Видя на лице собеседника полнейшее недоумение, Кеша фыркнул:
— Что, трудно поверить? Представьте себе, и среди жандармов есть такие, кому нравятся мужчины.
У Матвея Бенционовича от изумления сам собой раскрылся рот.
— Вижу, свои сто рублей я заработал, — удовлетворенно заметил блондин и спрятал бумажку в портмоне.
А прокурор всё не мог прийти в себя. Возможно ли?
И тут его как громом ударило. Да-да! Пелагия рассказывала, что на пароходе плыла компания мужеложцев, переселенцев в восстановленный Содом. Но это… Но это поворачивало расследование совсем в другую сторону!
Статский советник крепко взял молодого человека за локоть.
— Вы еще не сказали мне, кто внес выкуп.
— Наверняка не знаю, но уверен, что Чарнокуцкий, больше некому.
— Кто это — Чарнокуцкий?
— Вы не слышали про графов Чарнокуцких? — недоверчиво спросил Кеша.
— Слышал. Знатная польская фамилия.
— Знатная! Мало ли знатных! Чарнокуцкие — богатейший род на всей Волыни. Тут в двадцати верстах начинается Чернокутский уезд, так уездный город, Черный Кут, весь целиком принадлежит графу.
— Целый город? Разве такое бывает? — удивился Матвей Бенционович. — Ведь не средние века.
— На Волынщине очень даже бывает. Город Ровно принадлежит князю Любомирскому, Старо-Константинов княгине Абамелек, Дубно — княгине Барятинской. А Чарнокуцкие на Волыни семьсот лет. Вон, видите утес? — Кеша показал на видневшуюся вдали живописную скалу, нависшую над рекой. — Житомирская достопримечательность. Называется «Голова Чацкого».
