— Ступай-ступай, как я рада, что рухнул ваш прожэкт со Свистуновым! Я немедля помчусь к нему и буду счастлива и любима! Пошел к чертям весь ваш бедлам и ты с ним тоже!
— Ну это уж как вам угодно, — последовал равнодушный ответ, а затем оглушительно хлопнула дверь в подъезде.
Обиженная «кесаревским» невниманием, даже безразличием к ее, как казалось ей, весьма соблазнительной доступности, Шерри Колдовская все же исполнила деловую инструкцию точь-в-точь: не раздумывая, она предложила судебному эксперту определенную сумму, «чтобы тело незабвенного супруга предать земле без тягостных проволочек». Эксперт Козлевский действительно оказался сговорчивым и выдал безутешной вдове необходимое свидетельство не только без волокиты, но и без опознания третьим лицом, что позволило Шерри в тот же день отнести в общество «Россия» сей «скорбный» документ вместе с заявлением о получении очень солидной страховой премии. Не прошло и недели, как «вдове Челбогашевой» выплатили полагающееся «утешительное» денежное возмещение — двадцать пять тысяч рублей! Все до копейки!!! Такого богатства Шерри никогда не держала в руках, а главное — все это теперь могло принадлежать ей одной, безраздельно…
Викентий Алексеевич, добравшись до опостылевшей старухиной «хазы», совершенно разбитый и почти ничего не соображая, отдался на волю волн. Никаноровна уставилась на него взглядом зловещей сивиллы:
— Все скитаешься по стогнам, шатаешься по кабакам? Спать небось пришел, странничек? А ты погодь — глазенки-то не закрывай, голубь, иди и смотри!
Адвокат, ни слова ни говоря, без единой мысли подчинился, и они, проследовав из комнаты, оказались на огромном рынке. Запахи свежеразделанных туш обрушивались здесь отовсюду и душили чувствительное обоняние Викентия. Во всем отвратительном натурализме протянулись бесконечные мясные ряды. Ища выход, он заметался, хватаясь за прилавки, но всюду были только свиные туши с бирками: «Княгиня Ариадна — 1000 руб.», «Гликерия — 300 руб. оптом», «Амалия — оптом и в розницу, 3 руб. за фунт». Подобным образом был маркирован и остальной «товар».
— Тело тебе? Или не слыхал уже? Иди и смотри! Выбирай любое.
Викентий Алексеевич закричал, дрожа от омерзения:
— Отдай МОЕ тело!!!
— Что ж ты так разволновался-то, милок? Заплатишь — и будет твое, — промурлыкала Никаноровна. — Ну? Любое выбирай! Какие деньги, такое и тело. Вон их сколько — на любой вкус! А он, вишь, раскричался! Чай не в институте благородных девиц. Тело ему подавай! Плати и обладай… Чем выше стоимость, тем слаще наслажденье. Свининка слатенькая, самая свежеющая — прислушайся, еще хрюкает! Свининки не желаете ли? У нас товар — у вас купец!
Чувства Викентия Алексеевича были доведены до пароксизма: мощная судорога свела в железные тиски ненавистное кесаревское тело. Думанский увидел его откуда-то со стороны медленно оседающим на каменный пол, в кошмарное месиво из уличной грязи и мясного крошева…
Очнулся он весь в испарине. В проклятой, смердящей от несвежести постели. По-видимому, было далеко за полдень. С кухни тянуло ужасным чадом: Никаноровна, напевая какой-то странный военный марш, пыталась приготовить нечто из продуктов, принесенных «Кесаревым» накануне. Тот настороженно прислушался к пению и стало ясно, в чем нелепость: бравурная мелодия диссонировала с отчаянно декадентским текстом.
Живешь и не знаешь, где кончишь;
Не знаешь, поверить кому.
Все рвешься мучительно к свету
И снова приходишь во тьму, —
бодрым голосом горланила неуемная «певица».
И боязно снова и грустно!
Так часто бывает во сне:
Идешь по таинственным залам
В зловещей, немой тишине!
Идешь от порога к порогу,
От темных ворот до ворот
И чувствуешь: кто-то незримый
Вослед за тобою идет.
Не видишь конца лабиринту
Волшебных дверей и аркад,
Идешь и томишься тоскою,
Боясь оглянуться назад.
И с каждой минутой страшнее
Предчувствием сердце болит,
От страха уйдешь без оглядки —
Как ужас в погоню бежит!
Стремишься по лестницам темным.
Стучишься в замкнутую дверь,
А кто-то, как демон хохочет:
«Не скрыться, не скрыться теперь!»
Дрожишь и не можешь проснуться,
Готов погибать без надежд,
Пока не откроешь в испуге
Для жизни ослабленных вежд…
А как же от жизни проснуться
Изнывшему в трудной борьбе.
Где смерть, точно демон, хохочет:
«Не скрыться, не скрыться тебе!..»[93]
«Издевается она, что ли?! Какая „муза“ надиктовала ей это? — вознегодовал адвокат. — На Тебя, Господи, уповаю: освободи душу от унизительных мытарств! Ничего чужого не прошу, только верни ТО, ЧТО МОЕ ПО ПРАВУ, ЧТО ТЫ ДАЛ МНЕ ПРИ РОЖДЕНИИ!»
Очнувшись наконец, он обнаружил, что бессмысленно вертит в руках какую-то книгу. «Ах да, сатинская книжонка „Знаки и символы“ — французская стряпня!» Вспомнилось о раненом Челбогашеве, и «Кесарев-Васюха» поспешил проведать — как он там?
— Не дай Бог, если тебя найдет Колька-Яхонт, — послышался сиплый голос «брата». — Ах, эта стерва Шерри! Я так и знал, что она заберет все деньги со страховки, а нас не при делах оставит. Сбежала, стерва! Семя Иудино! Не иначе как со своим Свистуновым. Прощевай, братка! На все воля Божья… Так мне и надо, что меня Господь покаяния лишил. Надоело, видать, терпеть Ему Митьку Челбогашева!
Думанский почувствовал простую человеческую, христианскую жалость к умирающему:
— Ты что это такое говоришь, а? Нужно немедленно, сейчас же искать врача! Я заплачу, Митя, — хороший хирург поможет…
— Не поможет, брат, ни доктор, ни чудотворец — не жилец я уже… И если бы сразу позвали, тоже хана! Что здесь загнуться, что на этапе — один хрен… — хрипел умирающий. — Слышь, Вась! У Яхонта общак, передай ему, что я свою долю тебе завещаю.
Думанский тяжело, невесело вздохнул: «Мне бы со своей долей справиться!»
— Эх, Дмитрий, что уж говорить… А может, вы… ты исповедаться хочешь? Скажи. Пока не поздно скажи — ведь будет легче, да и… Нельзя же без этого, не по-русски, не по-человечески это!
Челбогашев, метавшийся в жару по постели, замер и удивленно посмотрел на «брата».
— Что?! Попа звать? Поздно! Теперь уж поздно каяться. Раньше бы… — Он повернулся к стене и закрыл глаза. — Отвези меня в Коломяги, Васюха! Ради Бога…
Вечер спустился на Петербург. За северной окраиной столицы, в Коломягах, уже царила сонная тишина. Окна опустевших дач были заколочены на зиму, а в домах немногочисленных обывателей предместья едва теплились огни керосиновых ламп — хозяева уже отходили ко сну. На улицах, погруженных в полумрак, не было ни души. В лунном свете одиноко желтел крест местной часовни да играли блики на ее стеклянной пристройке. Вот по стене красного кирпича поползла бесформенная тень. Выгляни из дома любопытный абориген, он вряд ли различил бы в этом черном пятне две мужские фигуры: одну — сгорбленную под тяжестью ноши, и другую — собственно ношу.
Санный возок с кобылкой Думанский оставил еще у края обширного Удельного парка (в «кесаревской шкуре» приходилось опасаться «хвоста» и играть по правилам воровской стаи, а кровавый след на объездной дороге указал бы «фараонам» путь к конспиративной даче — хазе), поэтому Челбогашева, терявшего сознание, адвокату пришлось тащить на себе напрямик, можно сказать, через лес. Если бы бандит время от времени, едва ворочая языком, не указывал дорогу, Викентий Алексеевич наверняка бы заблудился среди вековых деревьев. Еще из разговоров в притоне Никаноровны Думанский понял, что в Коломягах есть какая-то «блатхата», но, пробираясь закоулками, между сараями и деревянными заборами, он и понятия не имел, в каком именно доме бандиты свили себе гнездо. Наконец возле заброшенной деревянной дачи с покосившейся островерхой башенкой и пестро остекленной верандой раненый прохрипел:
— Шабаш! Приехали…
После настойчивого стука в окно за дверью послышались шаги. Чей-то зоркий глаз долго разглядывал в щель поздних гостей. Наконец дверь открыл белобрысый парнишка лет пятнадцати.
— Три раза стучать условлено, а то откуда мне знать, кого несет. Тут по вашу душу Яхонт уже несколько раз со своими жиганами заходил, про вас выспрашивал всякое. Злющий, как волчина. Все здесь перевернул, искал деньги. Били меня скопом, но я вас не сдал, не-е.
— Нишкни, ушан,[94] не до конспирации! Наших всех завалили, и Шерри, кошка драная, нас кинула, — прорычал Челбогашев сквозь зубы и застонал. — Воды бы лучше принес…
Он дождался, когда парень исчезнет в мрачной пустоте дома, потом заговорил, то и дело прерываясь, чтобы перевести дыхание:
