Бритва не шелохнулась. Монфлери смотрел через зеркало, как будто прятался в отражении.
— Что означает ваш вопрос?
— Ровно то, что спросил: как погибли ваши родители?
— Прошу простить, но это не ваше дело.
— Теперь уже мое. Давайте закончим с бритьем…
Лезвие ожило, стремительно собирая пену и оставляя за собой просеки чистой кожи.
— Я хотел бы забыть об этом, — сказал Монфлери. — Слишком тяжелые воспоминания.
— Все же я настаиваю.
Нож двигался быстро, чуть касаясь кожи и задевая волоски.
— Это была ужасная трагедия… — Огюст начал тихо. — Мы были совсем детьми. Мне только исполнилось шестнадцать. Отец сошел с ума, убил мать и покончил с собой. Безумство ревности.
— Как это произошло?
— Я не знаю… Нам ничего не говорили. Только сказали, что родителей больше нет. Меня взял к себе дядя.
— Кто занимался вашим братом и сестрой?
— У вас неверные сведения, господин Ванзаров. У меня была только сестра. Ее забрала тетка по линии матери в Варшаву. С тех пор мы не виделись. Мне надо было спасать наследство… — Монфлери разрезал бритвой воздух, очищая от пены. — Все это требовало столько сил и времени, что я забыл о страшных воспоминаниях. Если бы не вы, они бы никогда не вернулись. Но почему у вас такой интерес? При чем тут моя семья…
Остался сиротливый кустик пены. Ванзаров нетерпеливо дернул щекой, кустик шевельнулся. Бритва немедленно смахнула и его. В отражении на Родиона глядел идеально румяный субъект. Прямо хоть на вывеску.
— Используете хлороформ в салоне? — спросил он.
— О! Это секрет. — Монфлери изучил побритое отражение и остался доволен. — Но вам я скажу. Отец оставил рецепт идеально чистых зеркал. Смешать хлороформ со спиртом и еще кое-чем, третий ингредиент — секрет. Можно использовать эфир. Но я привык к хлороформу. И вот результат.
Результат сверкал. И в нем сверкал Родион.
— Горячий компресс?
Родион не возражал. Он погрузился в жаркую тьму полотенца. Пахло мятой и ванилью, кожа благодарно нежилась. Непередаваемое наслаждение. Монфлери держал крепко.
— Это чудесно, — сказал Родион, когда открылся белый свет, а кожа приятно нежилась теплом. — Позвольте один снимок.
Он полез в карман, но оказалось, что белая простыня не позволяет вытянуть руки. Ванзаров барахтался, как пойманный карась, шею душили завязки. Он попросил освободить. Монфлери дернул узел, белый кокон пал.
— Знаете эту женщину? — Родион показал снимок в отражении.
— Впервые вижу. — Огюст отвернулся, занявшись бритвой. — Желаете одеколон? Есть свежий сорт прямо из Парижа…
Не дождавшись согласия, он нырнул в глубины салона.
Родион легонько спрыгнул с высокого кресла и невольно глянул в зеркало. Хорош, красавец, выбрит, как огурец. В витрину заглядывал вконец продрогший Лебедев. Ему показали: терпение и только терпение. Аполлон Григорьевич пожелал много всякого добра побритым личностям. Но от окна скрылся.
Куафер вернулся с массивным флаконом.
— О, как жаль, уже уходите, — сказал он.
— Господин Монфлери, что вас так печалит? Может быть, могу чем-то помочь?
— Ах, молодой человек… Если б знали, как трудно бывает с женщинами. Какую бездну терпения надо иметь. Они стоят так дорого и так мало дают взамен. Как бы их ни любил.
— Что случилось? Поверьте, это может быть очень важно.
Огюст не привык открывать душу встречному юнцу. Но было в его взгляде что-то такое притягательное, словно отблеск бескорыстной доброты, что куафер неожиданно сказал:
— В последнее время она так изменилась.
— Стала обидчива, словно чего-то боится?
Порой мужчинам не надо лишних слов, чтобы понять, кого обсуждают. И так все понятно.
— Вы прозорливы… Все это объясняется возрастом. Когда женщине под тридцать, каждый день рождения она воспринимает как личную трагедию.
— День рождения сегодня, — уточнил Родион.
— Догадливы не по годам.
— Послали букет цветов.
— Это самое малое, чего ожидает дама в такой трудный день…
— Букет от Ремпена…
— Меньшего она не простит…
— Адрес! Где живет! — выкрикнул Родион. — Дело касается ее жизни и смерти.
Монфлери охнул. Флакон выскользнул. Салон накрыл взрыв аромата.
* * *
По дороге Ванзаров прихватил городовых, топтавшихся на своих постах. Четыре кованых каблука подняли на лестнице такой грохот, что двери понемногу открывались. Любопытные соседи выглядывали в щелочки.
Они вбежали на третий этаж. Родион дернул за шнурок. За дверями охнул колокольчик. Дальше — тишина. Он позвонил в другой и сразу третий раз и стал трезвонить не переставая. Напрасно.
— Госпожа Анюкова выходила из дома? — спросил Родион.
Дворник запыхался, но ответил:
— Вроде бы еще нет…
— У нее гости были?
— Так ведь это… Посыльный с букетом прибегал…
— Еще кто?
— Господин какой-то с большим саквояжем…
— Видел его раньше?
Дворник почесал облезлую шапку:
— Чего-то не припомню…
— Есть ключи запасные?
— Как не быть… Полагается… Квартиры сдаем, доходный дом все-таки…
— Открывай! — приказал Родион.
Из-под замызганного фартука появилась связка на широком кольце. Дворник неторопливо выбрал ключ и примерился к замочной скважине.
— Кажется, там возня какая-то… — сказал Лебедев.
Действительно, замок щелкнул с той стороны, створка отворилась. На пороге стояла высокая дама с прямыми и слишком резкими чертами лица. Голова ее была усеяна папильотками, как елка игрушками, а с шеи свешивалась длинная простыня.
Статую, вырубленную наполовину, лучше не видеть. Барышню, не дошедшую до стадии красоты, — тем более. Нет более жалкого зрелища, чем красота в черновике. Это не бутон, в котором виден цветок. Это несуразное существо, вызывающее неловкость. Так устроен мир. Несправедливо, но что поделать.
Мужчины как по команде отвели глаза. Даже дворник потупился. Их окатили взглядом горгоны Медузы, который обращал в камень. Если не вовремя взглянуть.
— В чем дело? — спросили Родиона таким тоном, что и городовым захотелось провалиться сквозь лестницу.
Кому-то надо было отдуваться. Все знали, кому именно.
— Госпожа Анюкова? — спросил Ванзаров, принимая удар и защищаясь лишь усами.
— Кто вы такой?
— Сыскная полиция, чиновник для особых поручений…
— И что хотите, чиновник?
Желания Родиона теперь не имели смысла. Любовница жива и здорова. Хотя жутко злилась. Но от этого не умирают.
— Кто у вас в гостях? — спросил он со всей отвагой.
— Это вас не касается… — Анюкова стала закрывать, но створка уперлась в ботинок.
— Мы расследуем убийство. Прошу разрешения увидеть вашего гостя. Пройду только я один.
Родион прекрасно знал, что не имеет права врываться в частное жилище. В этом деле полиция была сильно ограничена. Без разрешения прокурора такие фокусы лучше не исполнять. Оставалась маленькая надежда, что Анюкова об этом не догадывается.
Дама пребывала в той стадии раздражения, когда чем хуже, тем лучше. Она оттолкнула двери и с саркастической улыбкой заявила:
— Прошу…
Родион отважно переступил порог. Лебедев с городовыми только шеи вытянули, чтобы заглянуть внутрь. Но в темной прихожей ничего не разобрать.
Он разложил инструменты стройным порядком. За ножницами следовали расчески, дальше заколки, в самом конце столика на спиртовке грелись завивочные щипцы. Он ждал клиентку в обычном расположении духа, разглядывая себя в круглое зеркало, что упиралось в венский стул. Домашний вариант салона.
— Какая приятная неожиданность, — сказал Ванзаров, заглянув в гостиную.
Настроение Жоса сразу и резко испортилось. Семен Иванович скривил вынужденную улыбку.
— Что здесь делаете? — спросили его.
— Завивку. Разве это преступление?
— Вовсе нет. Не представляете, как я рад вас видеть.
— Благодарю за честь.
— Никакой чести. То есть благодарностей. Лучше вы, чем… — Родион не стал договаривать и свернул на другое: — Не вспомнили давнишнюю историю?
— Никак нет, — ответил Жос.
— Мне кажется, я знаю, почему ваша память так однобока.
— Не извольте беспокоиться.
— Никаких беспокойств. Двадцать лет назад вы были мужчиной в полном расцвете. Следы былой красоты до сих пор заметны. Ничто не мешало вам устроить роман с женой друга. Разве не так?
— Не обязан ни в чем оправдываться… Тем более перед вами. — Семен Иванович демонстративно отвернулся.
— Оправдания не требуются.
— Вот и хорошо. Всего вам доброго.
— И вам хочу пожелать успешной завивки… — Родион даже поклонился. — Только один вопрос позвольте. Отчего же Монфлери так не любит женские прически?
