Каждый день утром и вечером Симон навещал Клару, слушал ее дыхание и ласково разговаривал со спящим ребенком. Бенедикту он за эти дни ни разу не видел. Лекарь чувствовал, что сам втайне от себя ее избегал. С их последней встречи что-то между ними надломилось. Насторожиться его, вероятно, заставило пренебрежительное замечание торговки о Магдалене.
Ваша Магдалена – совсем еще ребенок и, скорее всего, двух слов на латыни связать не может…
В этот момент Симон почувствовал, как ему не хватало Магдалены. То, что до этого он считал недостатками дочери палача – ее вспыльчивый характер, невоспитанность и подозрительность, столь отличные от французских манер и изящества Бенедикты, – теперь все это делало Магдалену единственной и неповторимой.
Из раздумий Симона, как всегда, вырвал долгий приступ хриплого кашля, охвативший Клару. Грудная клетка девочки вздымалась и опускалась, и Клара сплюнула вязкую, зеленую мокроту. Симон с облегчением отметил, что в слизи не было красных пятен. Красная мокрота, как он знал, в большинстве случаев означала верную смерть.
Лекарь держал Клару за руку и, дожидаясь, когда отступит приступ кашля, раздумывал, почему его так заботила судьба именно этой девочки, тогда как во всем Шонгау каждый день умирали люди. Но с Кларой его связывала отеческая любовь, взращенная во время приключений, которые они вместе пережили почти год назад. Он спас девочку из лап дьявола, один раз уже излечил ее от сильной лихорадки – и теперь должен просто смотреть, как она умирает у него на руках? Несколько раз Клара открывала глаза; увидев перед собой Симона, она улыбалась, бормотала что-то непонятное и снова погружалась в сон. Лекарь менял творожные компрессы на ее ногах, вытирал пот со лба, но в целом просто сидел, по очереди с Шреефоглями, возле кровати. Мария Шреефогль в то время без устали читала одну молитву за другой.
Благодатная Марие, Господь с тобою…
На второй день состояние Клары немного улучшилось. Симон знал по опыту, что пик болезни наступал через два дня. То, что лихорадка сейчас отступила, было хорошим признаком.
Наконец Якоб Шреефогль предложил Симону немного отвлечься.
– Полагаю, здесь вы уже ничего сделать не сможете, – сказал он, присев рядом с лекарем на край кровати. – Мы с супругой благодарим вас за ваше участие. Вам бы съездить в Роттенбух, как вы и намечали… – Он встал и потянулся. – Но лучше возьмите с собой палача. После того что вы мне рассказали, вам не следует выходить за стены в одиночку.
Симон покачал головой.
– Не забывайте, что у Шеллера завтра большой день. Куизлю придется его колесовать, а до казни мы точно не обернемся.
Он встал и на затекших ногах подошел к окну. С утра начался легкий снегопад и снова укрыл город белой вихрящейся дымкой.
– Я, собственно, и рад, что меня в этот день не будет в Шонгау, – сказал лекарь. – Остается лишь надеяться, что погода ухудшится. Тогда все планы Лехнера пойдут насмарку, и хотя бы праздника у него не выйдет.
Шреефогль тоже взглянул на белую завесу перед окном.
– Вы знаете, что я в совете высказывался против колесования. Это… просто зверство, пережитки прошлого. Я думал, мы давно оставили их позади. Но война, видимо, снова превратила нас в животных… – Он вздохнул. – Как советник, я, к сожалению, вынужден присутствовать на казни. И, вероятно, буду одним из немногих, кому это представление не доставит удовольствия.
Якоб повел Симона из комнаты. На коленях возле кровати Клары непрестанно молилась Мария. Когда они спускались с лестницы, советник удержал лекаря за плечо.
– Я раздумывал о том, что вы мне рассказывали. И про эту фразу, которую неизвестный обронил в крипте. Эта Deus lo vult. Я долго ломал голову над тем, откуда знал это изречение.
– И? – спросил Симон.
– Вчера ночью я вспомнил. Это слова, с которыми крестоносцы в былые времена вступали в войну. Их девиз в битвах против неверных. «Такова воля Господа». Этим они оправдывали резню, которую устраивали над сарацинами. Потому что так пожелал Господь…
Симон покачал головой.
– Старый девиз крестоносцев, да на устах убийц и бандитов… И что это за безумцы такие?
Лекарь задумался.
– А вы, собственно, знаете епископа Аугсбурга? – спросил он наконец.
– Епископа Аугсбурга? – Шреефогль наморщил лоб. – Я видел его раз или два во время больших приемов. Молодой и, как говорят, честолюбивый. Должно быть, ярый католик; некоторые считают его даже набожным. – Он улыбнулся. – Папа неспроста направил одного из преданнейших своих пастырей именно в Аугсбург, это протестантское болото. Но почему вы спрашиваете?
Симон пожал плечами.
– Так, простое предположение. И, скорее всего, абсолютно бредовое.
Шреефогль крепко пожал ему руку.
– В любом случае будьте бдительны. И вот еще что…
– Да?
– Этот Фридрих Вильдграф. Где-то я про это имя уже читал, – советник прикусил губу. – Вспомнить бы только, где!
Лекарь кивнул.
– Вот и со мной то же самое. Как будто в голове призрак бродит. И каждый раз, когда я пытаюсь его удержать, рассеивается как дым. Думаю, все это связано как-то с книжкой о тамплиерах, которую вы мне дали. Можно, она полежит у меня еще пару дней?
– Разумеется, – ответил Шреефогль. – Только бы моя Клара выздоровела.
Они тем временем подошли к входной двери. Через порог в дом стали залетать снежные хлопья.
– Желаю вам удачи. Ступайте с богом!
Шреефогль в последний раз заглянул Симону в глаза и закрыл дверь. Лекарь шагнул к улице и резко остановился.
Перед домом стояла Бенедикта. Она держала под уздцы оседланного и навьюченного коня. И помахала на прощание.
Магдалена уставилась вверх на милостиво взиравшего Иисуса под потолком, но и он не мог ей помочь. Время текло, словно густая смола. Она уже три дня сидела, запертая в этой часовне. Три дня томилась в ожидании, ругалась и время от времени плакала. Вначале она неустанно думала о побеге, но единственное окно в трех шагах над алтарем было всего лишь в ладонь величиной и, кроме того, изготовлено из какого-то прозрачного камня.
Сначала Магдалена пыталась кричать, но крики ее лишь тонули в стенах часовни. Дверь оказалась крепкой, запертой на замок и дополнительный засов. На уровне глаз в двери находилось окошко, и через равные промежутки времени в него заглядывал монах, ее тюремщик.
И вообще за эти три дня брат Якобус был ее единственным собеседником. Он приносил ей еду и питье, обеспечил одеялами, и он же выносил каждый день ведро, в которое Магдалене приходилось справлять нужду на глазах у всех архангелов и евангелистов. Перед тем как войти в часовню, Якобус каждый раз открывал окошко в двери. Магдалена садилась на одну из скамеек в пределах видимости, и только тогда он сдвигал засов. Таким образом, застать монаха врасплох, когда он входил в часовню, не представлялось возможным. И мысли о том, чтобы напасть на него после, уже в часовне, Магдалена сразу отбросила. Монах был хоть и худым, но крепким и жилистым. К тому же сбоку он всегда носил кинжал – отравленный, как думала Магдалена.
Поначалу она ограничивалась лишь тем, что обменивалась с монахом только парой слов, хотя брат Якобус постоянно пытался завязать с ней разговор. Но со временем пышная часовня начала ей надоедать. Магдалена уже наизусть знала все изображения на стенах; знала, сколько было шагов от алтаря до двери или от алтаря до раки с мощами. Единственной книгой, которой она располагала, был литургический песенник с католическими хоралами, которые Магдалена уже принялась учить наизусть.
На второй день она наконец вмешалась в бесконечные рассуждения монаха, пестрившие цитатами из Библии. Брат Якобус выслушивал ее с презрением, ненавистью и… некоторой долей почтения. Сочетание это все больше сбивало Магдалену с толку. Часто Якобус гладил ее по волосам, а в следующее мгновение снова принимался гневно расхаживать между скамьями. Магдалена каждый раз пугалась, как бы он в неожиданном приступе безумия не перерезал ей горло.
– Именно вы, женщины, привнесли в этот мир скверну! – поучал он, подняв указательный палец. – Вы надкусили яблоко, и с тех пор мы живем во грехе!
– Ну да, а Адам просто стоял и смотрел.
Магдалена не удержалась от замечания, но в следующий же миг о нем пожалела. Брат Якобус шагнул к ней и, словно спелую тыкву, обхватил ладонями ее голову, будто решил раздавить.
– Она соблазнила его, понимаешь? – проговорил он. – Адам лишь на мгновение проявил слабость. Но Господь не терпит слабости, даже мимолетной. Он всех нас наказал! Всех нас!
Магдалена снова почувствовала сладковатый аромат духов. И только сейчас за благоуханием фиалок уловила еще один запах. На нее повеял въедливый и гнилостный смрад. Все тело монаха пахло, как кусок тухлого мяса. Изо рта у брата Якобуса воняло, как из выгребной ямы, а из гнойных десен криво торчали черные пеньки. На белой тунике, которую он носил под черной рясой, проступили влажные пятна, образованные, как позже поняла Магдалена, гнойными нарывами. Она заметила также, что тонзуру монаху никто не выстригал: волосы на его макушке просто выпали.
