— А где сейчас Грешем? — спросил Шепстоун.
— Все еще в Италии. Он намеревался посетить Флоренцию, быть может, Ареццо, потом Перуджу. Конечный пункт его назначения — Рим. Он собирается исповедаться в грехах, а потом застрелиться. Так он мне сказал. И я ему верю. Не думаю, что он доживет до Пасхи.
— Лорд Пауэрскорт, мы так вам благодарны, это такое облегчение — узнать всю правду об этом прискорбном, ужасном деле.
Похоже, сэру Уильяму не терпелось избавиться от них, уж больно торопливо выпроваживал он обоих в коридор Мальборо-Хауса. Они уже спускались по лестнице, когда Пауэрскорт сказал Роузбери:
— Черт. Я забыл записную книжку. Не хочется оставлять ее там.
Он поспешил назад. Когда он открыл дверь, к нему обратились удивленные, смущенные лица. К первоначальному обществу присоединился теперь расторопный майор Дони. Все трое вглядывались в расстеленную по столу карту Италии.
— Записная книжка. Забыл ее. Прошу прощения. Всего хорошего, джентльмены.
Роузбери поджидал его у Мальборо-Хауса.
— Превосходная работа, Фрэнсис, превосходная. Похоже, дело закрыто.
— Надеюсь, вы правы, Роузбери. Надеюсь, вы правы.
Лорд Фрэнсис Пауэрскорт ожидал в ложе королевского Альберт-Холла леди Люси Гамильтон — ожидал, чтобы послушать вместе с ней исполнение Девятой симфонии Бетховена.
Кошмарный принц Альберт, думал он, ожидая; у нас есть его огромная позолоченная статуя — отсюда до нее рукой подать, он сидит, размышляя, над Кенсингтон-Гарденз. Есть его сын, принц Уэльский, чью жизнь тираническое воспитание отца далеко не улучшило. И есть покойный внук, убитый за похоть, за сосуд его нечистых вожделений. Быть может, они уже встретились — там, на другой стороне. Пауэрскорт не думал, что у принца Альберта найдется много общего с принцем Эдди, герцогом Кларенсским и Авондэйлским.
«Какие добрые дела совершил ты в сроки своей земной жизни, внук Эдди?»
«Я наградил сифилисом кучу людей, дедушка».
Но тут она растворила дверь — снова в каренинской шубке.
— Леди Люси! Как же я рад вас видеть!
— Спасибо, что пригласили меня сюда, лорд Фрэнсис. Да еще и в ложу! Всегда любила Бетховена.
Они уселись, их было только двое в этой ложе, способной вместить восемь человек.
— Лорд Фрэнсис, — леди Люси вглядывалась в публику под ними. — Этот зал так похож на римский амфитеатр — вроде тех, что стоят в Вероне или Оранже. Как вы думаете, найдется здесь место для хлеба и зрелищ?
Относительно хлеба Пауэрскорт сомневался. Для зрелищ же места было предостаточно. Он вдруг увидел себя сидящим в императорской ложе Колизея. Он был Августом, а может быть, и Нероном. Внизу бились насмерть двое гладиаторов. Оба были изранены, быстрая кровь стекала с их тел на горячую землю Рима. Вот один поверг другого и замер над побежденным, воздев меч, готовый нанести последний удар. Толпа римлян взревела, жаждая крови. Нерон-Пауэрскорт повернулся к своей супруге, чтобы спросить, какая участь ожидает лежащего внизу человека. Супруга коснулась его руки.
— Лорд Пауэрскорт. Дирижер, — леди Люси и не ведала о выпавшей ей роли царицы игрищ.
Дирижер, герр доктор Гирш из Вены, оказался человеком худым, высоким, начинавшим лысеть. Занимая дирижерское место, он нервно одергивал манжеты сорочки. Вот он подготовил оркестр — улыбка туда, взмах палочкой сюда. Публика все еще шелестела, устраиваясь, — кто-то проглядывал программку, кто-то переговаривался со знакомыми. Герр Гирш привел Девятую Бетховена в неторопливое, чуть слышное движение. Очень мягкое, очень нежное. А следом Бетховен барабанами и трубами призвал публику к вниманию. Слушать — там, на задах! Довольно болтать, добрые граждане Берлина, Гамбурга, Лондона! Я поведу вас в странствие! Я, Бетховен!
Две темы — марши и танцы, временами лирические, временами воинственные, проносились по залу. Дирижер широкими движениями перечеркивал оркестр, не останавливаясь ни на миг, не заглядывая в раскрытую перед ним партитуру. Лоб его уже покрыла поблескивающая пленка пота.
Но вот третья тема повлекла слушателей совсем в другой мир.
Все началось словно бы с гимна, с грустного звука, звука несказанной печали. Бетховен оплакивает бедствия этого мира, думал замерший в ложе Пауэрскорт. Sunt lacrimae rerum[80]. Да, это они — строки из «Энеиды» Вергилия, перевоплощенные в музыку пятидесятилетним германским гением. Слезы — вот средоточие всего, печаль в самом сердце Вселенной. Слезы, сокрытые в сердцевине всех вещей.
И тут настроение музыки изменилось.
Любовь растеклась по Альберт-Холлу.
Любовь проплыла сквозь его крышу и повисла над Лондоном.
А потом она развернулась и понеслась выше и выше, кружа, сметая все на пути, воспаряя в пространство, лежащее за пределами планетных орбит, за пределами Млечного пути.
Осколки Божьей любви наплывали с небесных сфер, звездной пылью опадая на землю.
Дирижер наклонился теперь вперед, палочка его ласкала струнные, точно сметая пыльцу с чего-то совсем хрупкого, подобного крыльям бабочки. Внизу, на арене, воцарился великий покой, публика словно приготовлялась к странствию по бетховенской вселенной любви. За спинами Пауэрскорта и леди Люси стояли в ожидании шесть пустых кресел. Ангелы приближаются, думал Пауэрскорт, ангелы нисходят на землю, чтобы послушать музыку. Они будут сидеть здесь терпеливо, перевив крылья. А после взлетят над улицами Кенсингтона, чтобы присоединиться среди созвездий к гимну любви.
Любовь долго терпит, милосердствует: любовь все покрывает, всему верит, на все надеется, все переносит. Один из ангелов читает наставление, думал Пауэрскорт, наставление леди Люси и мне — здесь, в ложе Альберт-Холла. «Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Здесь пребывают сии три: вера, надежда, любовь. Но любовь из них больше»[81]. Ангел спустился. Музыка воспаряла все выше.
Любовь где-то рядом, она стучится в райские врата, высоко, высоко над улицами Лондона, величаво шествует в бесконечность. Любовь Бетховена. Божья любовь.
Когда эта тема отзвучала, Пауэрскорт повернулся, очень тихо, чтобы взглянуть на сидящую рядом леди Люси. Та нежно улыбалась, в глазах ее стояли слезы. Sunt lacrimae rerum. Пока четвертая часть симфонии возвращала публику Альберт-Холла на землю, Пауэрскорт рылся по карманам. Говорить же нельзя. Только не здесь. И не сейчас. Бетховен может прогневаться. А Бог так и вовсе перуны послать. Да где же карандаш? У него где-то был карандаш. Вот он. А писать есть на чем? Нет, только старый многажды сложенный номер газеты и отыскался в одном из карманов. Пауэрскорт извлек его на свет. Нашел пустое место — внутри рекламы горчицы «Колманз». И разместил на нем свое послание.
«Люси. Я люблю вас. Вы выйдете за меня? Фрэнсис».
Он легонько дотронулся до ее плеча, вручил ей смятую газету, ткнув пальцем в написанное.
Леди Люси улыбнулась ему. Слез уже не было. Она повела по воздуху пальцами, словно выписывая некие слова. Господи, это еще что такое, что за знаки она ему подает? Но тут он понял. У леди Люси нет карандаша. Он протянул ей свой. Вот такой отныне и станет наша жизнь, подумал он. Мы будем делиться всем — карандашами, программками Альберт-Холла, любовью.
Газета вернулась к нему. Ответ оказался упрятанным в другой рекламе, на сей раз — заварного крема «Птичий глаз». Пауэрскорт предпочел бы горчицу. Заварной крем он на дух не переносил.
«Фрэнсис. Конечно, выйду. Люблю, Люси».
Она отобрала у него газету и аккуратно уложила ее в сумочку. Надеяться, что мужчина догадается сохранить такую вещь, думала она, — дело решительно невозможное. Даже Фрэнсис. Хотя Фрэнсис, возможно, и догадается.
Бетховен уже приступил к последней части симфонии. Хор поднялся на ноги. Шиллерова ода «К радости» сотрясала зал. Вальсы и марши возвратились, чтобы принять новое обличье.
Кто сберег в житейской вьюге
Дружбу друга своего,
Верен был своей подруге,
Влейся в наше торжество!
Леди Люси накрыла ладошкой ладонь Пауэрскорта. В темноте можно. Все равно никто не увидит. И вдруг ей стало все равно. Ей хотелось кричать, петь собственный гимн любви и счастью, обретенным ею с помощью Бетховена и Шиллера. И Фрэнсиса. Свою оду «К радости».
Обнимитесь, миллионы!
Слейтесь в радости одной!
Там, над звездною страной
Бог, в любовь пресуществленный.
Ниц простерлись вы в Смиренье?
Мир! Ты видишь Божество?
Выше звезд ищи Его;
В небесах Его селенья[82].
— Фрэнсис, — леди Люси Гамильтон и лорд Фрэнсис Пауэрскорт возвращались на Маркем-сквер в кебе, погромыхивавшем по Кромвель-Роуд. — Мне больше не обязательно называть тебя лордом Фрэнсисом, правда? Я хочу сказать — теперь. И ты не обязан называть меня леди Люси.
