— Ну, как тебе известно, батальон вернулся на передовую, поэтому дорога каждая минута, — сказала сестра Муррей и протянула Кингсли кожаный шлем и мотоциклетные очки. Затем, тоже надев шлем и очки, она провела его к конюшням, где стоял превосходный мотоцикл «500cc BSA».
— Твой? — удивился Кингсли.
— Конечно мой, дурачок, — ответила сестра Муррей. — Ты ведь не думаешь, что я тут промышляю кражей мотоциклов? Меня бы быстро отсюда убрали — девушки здесь как бельмо на глазу, особенно девушки на мотоциклах. Да и вообще, даже если бы я его сперла, ты что, думаешь, я бы сказала об этом тебе?
— Вряд ли.
— Не люблю копов. Я же говорила. И никогда не любила. Ее зовут Джемайма, — указала она на мотоцикл, — я теперь ее редко вывожу, потому что девица она прожорливая, а в наши дни бензин дороже шампанского, да и раздобыть его куда труднее. Подожди, я ее заведу, а потом запрыгивай.
Китти села на мотоцикл и, всего пару раз пнув стартер, сумела его завести. С холодной, мокрой машиной 1911 года выпуска сделать это нелегко, подумал Кингсли, особенно такой малышке, как сестра Муррей. Поняв, что она, видимо, довольно опытный водитель, он успокоился, хотя погода была ужасная и очки Муррей уже залил дождь.
— Ну же! — крикнула сестра Муррей, переводя рычаг в нейтральное положение, чтобы прогреть двигатель.
У мотоцикла не было сиденья для пассажира, но был маленький багажник, на который сестра Муррей положила свернутое одеяло, соорудив импровизированное заднее сиденье. Кингсли взобрался на мотоцикл. Держаться было не за что, он подался вперед и обнял девушку.
— Когда я пригнусь, ты тоже пригнись, хорошо? — крикнула она. — А теперь держись!
Двигатель взревел, и они рванули вперед по гравийной дороге. Ветер и дождь хлестали в лицо, и впервые после высадки с парома на Ватерлоо Кингсли ехал действительно быстро. Однако через треть мили или около того гравийная дорога закончилась, и они оказались на ненавистной французской брусчатке.
— Стисни зубы, — крикнула сестра Муррей, когда мотоцикл запрыгал по камням, — а то язык себе откусишь.
Мотоцикл подскакивал и скользил на мокрых камнях, и Кингсли чувствовал, как напрягалась Муррей, пытаясь удержать равновесие. Сложена она была атлетически и, несмотря на маленький рост, справлялась с мощной машиной, направляя ее туда, куда ей было нужно. Дорога была забита людьми и транспортом, и Муррей была вынуждена постоянно останавливаться или объезжать солдат, которые, как показалось Кингсли, все так же бесцельно брели в обе стороны. К тому же приходилось объезжать выбоины и лужи, и Кингсли боялся, что они вот-вот перевернутся, но Муррей ухитрялась удерживать мотоцикл. К огромному облегчению Кингсли, которого до того растрясло и расшатало, что он начал опасаться, как бы не вывихнуть себе суставы, они скоро добрались до конца мощеной дороги.
— Пятый батальон Восточно-Ланкаширского, — крикнула Муррей регулировщику, который выглядел так, словно был слеплен из грязи. — Под командованием полковника Хилтона.
Солдат смог лишь махнуть рукой вперед, потому что наступление по-прежнему шло полным ходом и всюду парила неразбериха.
Кингсли как раз собирался слезть с мотоцикла и поблагодарить сестру Муррей за то, что подвезла его, однако, прежде чем он успел это сделать, она направила машину к концу брусчатки на мелкую сетку и доски, единственное, что спасало армию от клейкой, засасывающей грязи под ногами.
— Дальше не проехать! — крикнул Кингсли.
— Капитан, — ответила Муррей, — если солдаты умудряются дотащить сюда, и даже дальше, девятидюймовые гаубицы, то, думаю, Джемайма сможет проехать.
Кингсли пришлось ухватиться за Муррей покрепче, и они, вихляя по мокрой дороге, двинулись дальше, объезжая вымотанных солдат и усталых лошадей и то и дело норовя соскользнуть с этой так называемой дороги и скатиться в болото.
Они проехали танк — Кингсли их прежде никогда не видел. Вытерев грязь с очков (им, и особенно сестре Муррей, приходилось делать это постоянно), он разглядел, что огромная машина соскочила с дороги и безнадежно застряла. Танк лежал в канаве, сильно накренившись, задрав нос в воздух, а две пушки по бокам беспомощно смотрели вверх. Он был похож на громадного, выброшенного на берег бронированного кита, одновременно могучего и жалкого, и железная громада, оказавшаяся в беспомощном положении, выглядела комично. Экипаж из восьми человек — грязные, усталые троглодиты — отчаянно пытался с помощью лошадей вытащить из капкана стального зверя.
Наконец они добрались до расположения артиллерии, торжественных рядов пушек, среди которых Кингсли сумел проспать пару часов две ночи назад. Теперь линия сместилась ярдов на сто на восток, сделав пару крошечных шажков по направлению к Германии. Люди и лошади Королевской полевой артиллерии с трудом тащили огромные орудия вперед по телам пехотинцев, чтобы закрепить достижения, ради которых гибли солдаты. Кингсли подумал, что, учитывая скорость продвижения, измотанные стрелки не дойдут до Берлина и за несколько сотен лет.
— Боюсь, Джемайма нам больше не поможет, — сказала Муррей. — Дальше даже лошади не проходят, только люди и крысы.
Они оба слезли с мотоцикла и не удержались от смеха, глядя друг на друга, до того они были вымазаны грязью. Когда они сняли очки, сестра Муррей засмеялась еще громче.
— Ты похож на панду, — сказала она. — Очень милую, но довольно напуганную старую панду.
Артиллеристы обернулись посмотреть на нее. В этом ужасном месте ни смеха, ни женского голоса обычно было не услышать. Она помахала им рукой, и некоторые повернулись, с ухмылкой отдав ей честь, но видно было, что сил общаться у них нет.
— Тебе придется подождать, пока не стемнеет, — сказала она, снова повернувшись к Кингсли. — При свете дня нельзя двигаться вперед. Пиф! Паф! Готов! Немецкие снайперы — сволочи, но дело свое знают. Наши ребята тоже, конечно.
Они помолчали. Затем сестра Муррей продолжила:
— Вряд ли… Вряд ли ты разрешишь мне пойти с тобой… В смысле, на поиски Хилтона? Я бы тебе пригодилась.
— Если бы кто мне и пригодился, то это ты, Китти, — ответил Кингсли. — Но полковник, думаю, не обрадуется, если я притащу с собой женщину.
— Так не делают, да?
— Да. Так никто не делает.
— А ты знаешь, что в Ипре есть две англичанки, которые с 1915 года во время всех битв руководят работой перевязочного пункта? Они все сами организовали, и все ужасно этому рады.
— Китти, я не могу тебя взять.
— Понятненько. Я просто спросила.
Все же, поскольку до сумерек оставалось еще часа три, она настояла на том, чтобы побыть с Кингсли, по крайней мере, часть этого времени.
— Чертовски холодно, — сказала она. — Давай прижмемся друг к другу.
Они оставили мотоцикл и залезли под лафет орудия, обнявшись, чтобы защититься от холода и сырости.
— Ну и кто это сделал? — спросила Муррей, пытаясь прикурить одну на двоих сигарету. — Кто убил Аберкромби?
— Пожалуй, сейчас не время говорить об этом, — ответил он. — Сначала нужно собрать всю возможную информацию.
— Ты мне не доверяешь?
— С доверием это никак не связано.
— Если тебя пристрелят, а шансы на это очень велики, никто никогда не узнает правду.
— Возможно, но я должен рискнуть. Если честно, я не уверен, что это вообще имеет значение.
Некоторое время они молча курили.
— Кристофер, — наконец произнесла Муррей, и Кингсли сначала не понял, к кому она обращается. — Я хочу кое-что сказать, но повторять я это не буду, поэтому не волнуйся.
Хотя тщеславие Кингсли не распространялось на сердечные дела, он догадался, что последует за этими словами, и надеялся, что ошибается.
— Значит, так, — продолжила Муррей. — Я знаю, что ты любишь свою жену и все такое, и я думаю, что это здорово. Нет, честно, я правда так думаю. Я люблю, когда любят. Но знаешь, какого черта, она тебя бросила, наверное, потому что глупая, вот, а мы здесь и…
— Китти… — попытался вмешаться Кингсли.
— Нет, дай мне закончить. Я сказала, что повторять этого не буду, так что выслушай меня сейчас. Ужас в том, что я в тебя влюбилась. Глупо, я знаю, и ужасно сентиментально с моей стороны, но это так. Ничего не поделаешь. И я хотела сказать… пожалуйста, ну давай попробуем. В смысле, почему бы нет? Нам хорошо вместе, ты ведь не отрицаешь, и ты сказал, что я симпатичная, хоть я и уверена, что это неправда, но ты ведь это сказал, и когда ты занимался со мной любовью, я почувствовала, что ты говорил серьезно, и даже если ты не влюблен в меня, мы ведь можем просто…
— Китти, прошу тебя… Тебе двадцать два. А мне тридцать пять.
— Ха! Так ведь это даже лучше. Всем известно, что девушки созревают раньше парней. Я никогда не смогла бы полюбить мальчишку.
