В столовой повисла гробовая тишина. Ипатов от неожиданности такого резкого выпада против любимого Брюса, сидел с недожёванным куском во рту. Собакин был менее удивлён. Видимо, не первый раз слышал он эти речи, но был раздосадован, что такие разговоры родственник завёл при подчинённом.
Вдруг хлопнула входная дверь, и очень своевременно на пороге появился Канделябров собственной персоной. Его длинные приклеенные бакенбарды обвисли и понуро лежали на плечах старенького вытертого сюртука.
- Явился? – обрадовался Собакин, что можно сменить тему. – Ну и видок у тебя!
- Какой Бог дал, такой и ношу, – огрызнулся Спиридон Кондратьич. – Я в клубе не в картишки резался под розовое шампанское, а полы мыл да ковровые дорожки за господами чистил!
- Ладно, не шуми, – осадил его хозяин. – Это же для пользы дела, не навсегда ведь.
- Покорнейше вам благодарен, что не навсегда! – весь изошёл ядом Канделябров. – Дозвольте перед докладом сперва, так сказать, умыться и оправиться.
- Иди-иди. Мы тебя ждём. Поужинай с нами, – предложил Собакин, упорно не замечая язвительного тона своего старшего помощника.
Сам собой разговор вернулся к пропаже «Чёрного сердца». Отец Меркурий считал, что это дело рук картёжника.
- Ищи среди игроков, – наставлял он племянника. – Я в Петербурге знавал немало этой братии. Это люди одержимые. Вот был такой случай…
Но, послушать историю отца Меркурия не пришлось. В столовой появился посвежевший Канделябров в своём любимом виде – ливрее елизаветинских времён.
- Ну, слава Богу! Раз лягушатину нацепил – значит, успокоился, – определил Собакин. – Садись к столу, рассказывай, как прошёл день. Хотя, согласись, ливрея не вяжется с нашим обществом.
- Кому шуточки, а у кого спина не разгибается, – хмуро буркнул Спиридон и недрогнувшей рукой наложил себе полную тарелку отварной осетрины с хреном. И только, съев половину, перевёл дух и начал рассказ:
- Определил меня Сокольский в разнорабочие. До обеда ещё так-сяк – работы мало: ходил, цветы в парке поливал, приглядывался и с прислугой знакомился, а часов с пяти уже вертелся, как белка в колесе. Сначала был на подхвате, а с десяти часов вся прислуга начала залу за залой приводить в порядок: мыть, чистить, расставлять всё по местам. Да, доложу я вам, там деньги даром не платят. Подёнщиков сегодня было только трое и все как один уработались. Ещё хорошо, что лето – гостей мало, а зимой, говорят, до часу, а то и до двух ночи ломаются. Хотя, летом приходится ещё в парке убирать.
- Это всё проза жизни, – перебил его Собакин. – Ты про дело говори. Узнал что-нибудь интересное?
- Кому проза, а кое у кого спина не разгибается, – опять заладил Канделябров, но продолжал уже о деле: – Господина Поливанова характеризуют, как человека положительного, с большим достатком, разборчивого в еде и окружении. Он пользовался большим авторитетом у картёжников. Про кольцо знали все. Кто его мог взять, догадок у прислуги нет, но все убеждены, что кто-то из господ. В клубе принято друг за другом приглядывать.
- Следить что ли? – изумился отец Меркурий.
- Вроде того. Во-первых, для дополнительного контроля, а во-вторых, из перестраховки: если один не доглядел, другой обязан тотчас исправить оплошность - своего рода взаимовыручка. Это касается не только прислуги, но и старшего персонала. У них там всё так. Клубный устав или как они говорят – Обряд (Собакин хмыкнул), полагает разумным принцип коллективного руководства. К примеру, старшина хоть и отвечает головой за своё направление в работе клуба, но один, без согласия других старшин и членов Попечительского Совета ничего не решает. Опять же эконом, бухгалтер или кассир постоянно на контроле. Статьи доходов и расходов вносят в отчёты, которые заносят в клубный журнал. Более того, их каждый сезон выкладывают в аванзале на всеобщее обозрение. Мы с вами это видели.
- Ясно, – остановил его Собакин. – Что ещё для нас интересного? Говорил с официантом? Как там его…
- Иван Матвеев.
- Он тебя не узнал в новом виде?
- Нет. Мы с ним разговорились, после того, как я ему помог столовые приборы считать. Официанты их сдают в буфет каждый день по счёту, а Ваня над ними контроль держит и считает уже все приборы вместе. Он так умаялся за день, что всё время сбивался. Время позднее – буфетчик ворчит …
- Понятно. Не тяни. Что он тебе поведал?
- Матвеев мне подтвердил, что при нём к Поливанову подходил только Островерхов и от двери разговаривал Видякин. Официант отлучался от Поливанова, пока тот ел, несколько раз. За ножом Матвеев ходил минут десять - пятнадцать. Как он объяснил: буфетчик куда-то отлучился - пришлось его ждать. И за сыром бегал столько же: повар должен был принести другой сыр из кладовой и нарезать. А это значит, что Поливанов был за столом один минут двадцать – двадцать пять. Всё это время во «фруктовой» никого не было – время позднее.
- За столько времени можно Поливанова не только отравить и снять кольцо, но и действительно, как врут на Москве, вынести полуживого, как пьяного, посадить на извозчика и увезти во все четыре стороны! – возмущался Собакин. - Вот их хвалёный надзор за залами и гостями! Что ещё?
- Теперь о друзьях Поливанова. Наипервейший – полковник Ушинский. Игрок. У него несколько лет назад трагически погибли жена и дочь. Он после такого несчастья пьёт немеренно, а когда овдовел пил беспробудно. Поливанов с ним носился, как нянька, и к тому же платил его проигрыши. Лакеи говорят, что он и им приплачивал, чтобы они смотрели за полковником, когда он совсем перепивался. В тот день он играл до утра. Карточник сказал, что тот сидел как приклеенный - «шла карта». Другой приятель Поливанова помоложе: Лавренёв - светский молодой человек без определённых занятий. В тот день он тоже был в клубе.
- Как был? Ты не путаешь? – встрепенулся Собакин.
- Точно был. Но, не играл, как обычно, а приехал уже вечером и был в компании некоего француза Мозена. Его за собой записывает фон Брюмер, староста, которого мы видели, когда были в клубе в первый раз.
- Мозена? – удивился Собакин. – Интересно. А ты что-нибудь узнал о Лавренёве? Мы с Ипатовым собрались к нему с визитом.
- Молодой человек из известной семьи. Оно и понятно – в Английском других нет. Отец у него был крупным коннозаводчиком. Умер. Мать из княжеского рода, женщина властная и крутого нрава. Сына держит в ежовых рукавицах. И надо думать не напрасно: играет, бездельничает. В армию он не годен: у него что-то наследственное, с лёгкими. Болтается без дела. Последние годы сильно втянулся в игру. На этом и сошёлся с Поливановым и Ушинским. Они его опекают как родного сына. Не знаю уж, чем он им так пришёлся по душе. Парень, видать, не ах.
- А что у него с Мозеном?
- Не узнал. Лакеи говорят, что их вместе видели впервые и разговаривали они только по-французски.
- А где они находились во время беседы?
- В том-то и дело, что нигде. Прохаживались. Но, во «фруктовую» не заходили. Если помните, там надо пройти …
- Помню-помню, а что толку? По парадной лестнице можно быстро спуститься вниз и потихоньку подняться наверх по боковой. А что там говорят о Видякине?
- Этот господин, кроме борзых и гончих, никем не интересуется. В клубе он не ест и не играет, а приходит только, чтобы сговориться о предстоящей охоте. В последние дни он озабочен устройством большого гона в имении генерала Вуича. Там должна собраться большая компания завзятых охотников. Среди приглашённых был и Поливанов.
- Понятно. Это всё?
- Нет, есть ещё кое-что. Содержание клуба такого уровня требует больших средств, поэтому «англичане» сдают в аренду помещения во флигелях. Двери в главное здание запирают, но думаю, что открыть всегда можно и выйти прямо на Тверскую. Левый флигель сдан мастерской по производству рам для картин и там ещё кто-то арендуется, я пока не разобрал. Из правого флигеля тоже есть проход в клуб. Наверху - домовая церковь – сами понимаете, доступ должен быть: праздники, молебны.
- Лишний раз убеждаюсь, что перетрясти этот многоукладный муравейник, чтобы из него выпало кольцо, мы не сможем, – подвёл черту Вильям Яковлевич.
- Про флигели я неспроста заговорил, – продолжил Канделябров. – Я кое-что интересное раздобыл о Шаблыкине. Оказывается, его отец – Иван Павлович, тоже старшина клуба, в 72-ом году купил этот самый дворец Разумовского, когда его арендовал Английский клуб. Старший Шаблыкин был человеком деятельным и предприимчивым - собирался на дворце сделать большой бизнес, как говорят американцы. Он задумал грандиозное строительство на территории, принадлежащих ему Палашей – земель вокруг дворца. И даже парадный двор со знаменитыми львами надумал застроить четырёхэтажным домом с выходом на Тверскую да так, что дворец оказался бы на задворках. Такое решение своего старшины повергло в шок членов клуба. Они разорвали договор об аренде и съехали в бывший дворец князей Белосельских, что на Тверской, где сейчас Елисеев свой магазин устраивает. Шаблыкину, понятное дело, никто руки не подавал и в гости не звал. Иван Павлович помаялся с годик, огород городить не стал (ведь он задумал всю эту кутерьму в расчете на клубные арендные деньги) и публично принёс извинения. «Англичане» вернулись назад: дворец Разумовского был намного удобней Белосельского, да ещё и с парком. Вся эта кутерьма подорвала здоровье старшего Шаблыкина, и он ушёл на покой, а все дела передал сыну, известному нам Павлу Ивановичу. Его тоже избрали старшиной и вроде бы всё успокоилось. Но, сказалась неуёмная шаблыкинская натура. Как и его отец, Шаблыкин – младший стал на, принадлежащем ему, обширном участке за дворцом строить доходные дома. Я не видел, но говорят, что со стороны Палашей и дальше всё застроено. Черти подтолкнули его покуситься и на ту самую домовую церковь, что находится во флигеле дворца. По церковному закону, если церковь находится в жилом помещении, то над ней не должно быть никаких построек, чтобы ничего не препятствовало общению человека с Богом. Я правильно говорю, отец Меркурий?
