— Да, он был у кого-то в услужении, многие с этого начинали. И многие выполняют деликатные поручения своих бывших господ.
— Мы знаем троих охотников за скрипкой «Экс Вьетан». Это фон дер Лауниц, фон Верх из Митавы и фон Менгден, — перечислил Маликульмульк. — Если бы удалось найти связь между Шпигелем и кем-то из этих господ, то стало бы ясно, где искать скрипку маркиза ди Негри.
— Фон дер Лауниц все еще в «Петербурге» — надеется отыграться, — усмехнулся шулер. — Возможно, там же остановился фон Верх. А фон Менгден, кажется, живет у каких-то родственников, если еще не уехал домой. Они ведь все собрались в Риге по случаю Рождества.
— Стойте! — закричал Маликульмульк. — Есть примета! Шпигель в молодости побывал со своим хозяином в Риме, где познакомился с Манчини! Если, конечно, он не врет!
— Врет. Ему нужно было что-то сказать певицам о своем новоявленном приятеле, и он изобрел давнюю дружбу, — охладил Маликульмулька Паррот.
— Но это неплохо бы проверить. Ты подумай, Георг Фридрих, речь шла о краже очень дорогой и редкой вещи. Манчини стар и хитер — стал бы он связываться с человеком, которого видит впервые в жизни? — спросил Гриндель.
Они сидели в маленькой и тесной гостиной фрау Векслер. Теснота объяснялась просто — хозяйка обувной лавки приспособила старый дом, в котором жили еще ее прадед с прабабкой, к требованиям нового века. Раньше в здании была над лавкой одна относительно большая комната, в которой жили приказчики и слуги, при необходимости — ставились столы и скамьи для гостей, и наверху — две маленькие, для хозяев и их детей. Теперь же потребовались и гостиная, и кабинет, и каморку для Марты нужно было как-то выгородить. Четыре человека да сама фрау в домашнем платье и дорогой шали — вот и гостиная занята, а Марте, подающей на стол, приходится протискиваться боком. А худеть, чтобы не было этой беды, она не имеет права — наоборот, старается есть побольше, чтобы нажить круглые бока и еще больше нравиться пожилому пекарю.
— Итак, Рим. Или какой-то другой итальянский город, — сказал Паррот. — Все три наших меломана, как я понял, люди в годах, и выезжают они только в Ригу на Рождество и Масленицу. В Риме они, значит, могли быть лет тридцать назад — а для чего?
— Может, кто-то из них католик? — додумался Давид Иероним. — В Курляндии есть немало католиков.
— Это потомки польских родов. Хотя кто-то из этих господ мог жениться на католичке и повезти ее в свадебное путешествие в Рим, — ответил фон Димшиц. — Сердце мое, тебе ничего на ум не приходит?
Это относилось к фрау Векслер, которая внимательно слушала разговор мужчин, но сама молчала.
— Мне приходит на ум вот что. Эти господа не первый раз приезжают в Ригу на праздники. Барон фон дер Лауниц останавливается только в «Петербурге» — это же лучшая гостиница. Если он там останавливается десять лет подряд, то гостиничные слуги уже хорошо знают его слуг. Вот кого можно спросить, — посоветовала фрау. — И даже прямо теперь.
— Сердце мое, ты взгляни на часы, — сказал фон Димшиц.
— Но это же совсем просто, милый! В гостинице есть кухня. Обеденный зал, наверно, уже закрыт, но на кухне еще есть люди. Как ты полагаешь, откуда у нас сегодня к обеду были фрикадельки из телятины? Я послала Марту в «Петербург», получилось недорого и вкусно. Она ведь не заказала фрикадельки в зале, а вошла с черного входа и купила их у поваров.
— Эти женщины! — воскликнул фон Димшиц. — А я думал, что ты так постаралась ради мужа!
Фрау улыбнулась, показывая, что поняла шутку.
— Сейчас там моют посуду и решают, как быть с остатками. Что-то повара съедают сами, что-то оставляют на завтра, объедки выносят нищим. Сейчас самое лучшее время прийти туда и купить что-то вкусное к завтраку.
— Ты берешься это сделать, мое сердечко?
— Если меня любезно попросят, — и она улыбнулась так простодушно и умильно, что можно было бы заподозрить ее в беспредельной сентиментальности — если не знать, что она уже несколько лет хозяйка обувной лавки.
— Придется любезно попросить, — согласился Паррот. — Крылов, это к вам относится.
Маликульмульк опять отметил: голос наставника, призывающего к порядку нерадивого ученика. Будь это в других обстоятельствах — следовало бы дать сдачи, огрызнуться, сказать нечто ядовитое. Он умел — он несколько лет славился в столице острым языком. Может, все дело в неродной речи? По-русски он бы ответил достойно, а немецкая речь словно бы лишала ум остроты. Немецкая речь, хорошо им освоенная, была, как улыбка фрау Векслер: любезная, но хитросплетенная…
— Да, разумеется, — ответил Маликульмульк. — Но… но я, право, не знаю…
Фон Димшиц вздохнул: ведь это так просто — пообещать женщине хорошенький перстенек, или модную шляпку, или поездку за город, в гости к добрым знакомым, или хоть бонбоньерку с конфектами в виде рога изобилия или сердечка!
Паррот качал головой — его, кажется, развлекала растерянность философа. Спас положение Давид Иероним.
— Если вы, фрау Векслер, готовы идти в «Петербург», то я охотно провожу вас и буду очень с вами любезен!
Гринделю хорошо, подумал Маликульмульк, он у себя в аптеке научился кокетничать и жеманничать с незнакомыми дамами, даже торговаться научился. А как быть человеку, который и к приживалкам ее сиятельства насилу притерпелся?
Гриндель и фрау Векслер ушли. Фон Димшиц поднялся зачем-то наверх. Паррот и Маликульмульк остались одни в маленькой гостиной.
— Знаете, Крылов, — сказал Паррот. — Вы — еще одно подтверждение теории, по которой люди делятся на родителей и бездетных. Человек с этим рождается, как если бы на нем поставили клеймо. Бывает, что прирожденный родитель почему-то оказывается без детей, и тогда часть его души, ответственная за родительство, ищет и находит какие-то возможности. Бывает, что у бездетного мужчины оказывается несколько человек детей, но заботиться о них он не в состоянии, я сам это наблюдал. И винить его трудно — у него словно бы нет органа, отвечающего за такую заботу. Если применить к этому систему Линнея, то родители и бездетные — это два разных подвида Homo sapiens.
— Никогда об этом не задумывался, — ответил Маликульмульк. — Вы, очевидно, по своей природе родитель. Вы даже со взрослыми людьми умудряетесь вести себя, как родитель.
— Да. У меня два сына, — не обращая внимания на подпущенную шпильку, согласился Паррот. — Я их не балую, но при нужде я всегда способен их защитить, и они это знают. Вот в этом — разница. Человек бездетный не способен защитить своих детей — да вряд ли и кого другого тоже. Он по своей сути — подросток, он до седых волос бунтует против старших, рвется на свободу, ниспровергает авторитеты, беспокоится за будущность человечества. Он мыслит категориями вселенскими, для него дитя в колыбели — досадная помеха в борьбе за благо всей вселенной и за всеобщую справедливость. Главным образом эти подростки — мужчины, но я видывал и женщин такого сорта. Неприятное, скажу я вам, зрелище. Особенно неприятно, когда они сбиваются в стаи — вон, во Франции именно это и произошло.
— Родитель отличается от бездетного только способностью защитить? — спросил сильно недовольный этой беседой Маликульмульк.
— Это — признак родителя, если угодно. Родитель желает жить в таком обществе, которое обеспечивает защиту детям, даже если при этом ущемляются какие-то его права. Бездетный — в таком, где он волен творить, что в голову взбредет. Некоторые бездетные люди, впрочем, находят своим способностям более достойное применение, чем орать на площадях о свободе, равенстве и братстве. Таков наш друг Гриндель. Да, он — бездетен, он всю жизнь будет подростком, для кого главная святыня — наука. И я, пока жив, буду беречь и охранять его…
— Нет, Паррот, нет! Я тоже родитель! — воскликнул Маликульмульк. — Я братца своего вырастил, Льва! Когда мы матушки лишились, мне семнадцать было, ему — девять… тятенькой меня звал, по сей день зовет!.. А он уж служит в Орловском мушкетерском! Он ныне вернулся из итальянского похода, я сразу после Рождества письмо от него получил… я ему деньги посылаю… вот, в декабре пятьдесят рублей послал…
Тут он смутился — говорить об этом и упоминать какие-то рубли не стоило, и строгий взгляд Паррота безмолвно не одобрил сию нелепицу.
— Вам хочется быть родителем? — подумав, спросил Паррот, но как-то неуверенно.
— Да… нет… я, право, не знаю… я понимаю, что необходима женщина, но какая-то сила мешает мне сделать выбор, мешает даже попытаться, мешает увидеть то хорошее, что, скорей всего, есть в моих знакомых женщинах… я не в состоянии что-то в своей жизни изменить, а такой, каков я есть, со своими привычками, я счастье женщины не составлю… и гордиться ей будет нечем…
— Подросток, — кратко и четко определил Паррот. — Я не упрекаю вас, на все воля Божья. Может, и вы, как Давид Иероним, найдете чем занять свою душу без вреда для человечества…
