— Что ж, давайте зайдем с этой стороны.
— Пока мы будем добывать сведения, человек с улицы Пуарье снова ускользнет от нас! — воскликнул Бурдо. — Словно мы ищем иголку в стоге сена!
— Положимся на случай. Помните, как недавно мы случайно обнаружили в желудке жертвы остатки ананаса[47], оказавшиеся главной уликой? Я очень верю в случай, хотя его неведомая сила превосходит наше понимание.
Бурдо усмехнулся, но так, чтобы Николя не увидел его усмешки.
— Итак, я беру на себя Морское министерство и Ост-индскую компанию. Бурдо отправится к нотариусу.
— А ваш Камине? — неожиданно спросил Семакгюс. — По-прежнему ничего? Ни одного нового трупа для вскрытия?
— Мы распространили его описание. Трупы, выловленные в реке, тщательно осматривают, равно как и тела, найденные в окрестностях города.
— Хорошо. Я продолжу поиски нашего изворотливого ядовитого убийцы среди своих ученых собратьев из Королевского ботанического сада.
Когда они расстались, ночь уже вступила в свои права. Сидя в карете, Николя нажал кнопку звонка часов с репетицией, и те пробили семь. Посмотрев на циферблат, он обнаружил, что стрелки опаздывают на пятнадцать минут. Усталость, сотканная из голода и желания выспаться, давила на него всей своей неподъемной тяжестью. Однако стоило ему подумать, что дома его ждет семейный ужин в обществе сына и Ноблекура, как усталость сменилась радостью. Но мысль об Эме д’Арране сжала ему сердце. Девушка упорно не давала о себе знать. Он попытался отогнать тревожные мысли и — хотя он и не желал признаваться в этом — ревнивый страх, вызванный ее молчанием. Призрак госпожи де Ластерье вновь возник между ним и его очаровательной возлюбленной, продолжая держать его в напряжении.
Перед домом Ноблекура он увидел роскошный экипаж и узнал гербы маршала Ришелье: маршал приехал навестить старого друга. Значит, надежда на спокойный вечер откладывалась. Войдя во двор и бросив взгляд в сторону погруженной во мрак булочной мэтра Мурю, ему стало грустно. Интересно, когда во двор вновь вернется аромат горячего хлеба, к которому, оказывается, он успел привыкнуть настолько, что теперь чувствовал себя обделенным. Жизнь дарила и отбирала. Мгновения счастья складывались в минуты и часы, но он замечал их, только когда они исчезали. Среди взрывов смеха, доносившихся с кухни, он узнал смех Луи, и вошел потихоньку, чтобы не нарушить всеобщее веселье. Размахивая половником, Катрина рассказывала что-то ужасно интересное, так что даже Пуатвен прекратил водить щеткой по башмаку. У Марион от смеха на глазах выступили слезы, и она вытирала их кончиком передника. Луи, верхом на стуле, сотрясался от хохота. Сирюс, радостно тявкая, размахивал в такт хвостом. И только устроившаяся на подоконнике Мушетта бесстрастно и презрительно взирала на непонятные содрогания человеческих существ.
— Так вот, — продолжала Катрина, — я этому индюку каждое утро кошачий концерт устраивала, чтопы божрать бригласить. И вот настал день, когда я ему польше ничего не давала, а к вечеру и вовсе бринялась гонять его бо всему бтичьему двору, чтоп он бобегал.
Присев на корточки, она изобразила бегущего индюка, вызвав очередной взрыв хохота благодарных слушателей.
— Но, боже мой, к чему такие сложности? — давясь от смеха, спросила Марион.
— Чтопы довести его до отчаяния и набугать до болусмерти. Когда он зовсем очумеет и берепугается, его хватают, накидывают на шею петлю, зловно брестубнику, и заставляют броглотить болстакана уксуса с золью и имбирем. Ну, тут он лапы и отпрасывает! А как пьется при этом! Но куда ж ему, петняге, теваться! Его душат и на бару тней оставляют висеть на крюке. Затем его ощипывают, потрошат, ошпаривают, промывают холодной водой, натирают золью, перцем и имбирем, шпигуют салом, добавляют корицу, рыльца гвоздики и — давай, давай! — на фертел![48]
Новый приступ веселья нарушило небольшое происшествие, укрепившее Николя в его предположениях. Первой увидела своего хозяина Мушетта; с того дня, когда он подобрал ее в Клюни, она выказывала ему безоговорочное обожание; вот и сейчас, спрыгнув на пол, она, как обычно, подбежала к нему и принялась тереться мордочкой о его ноги. Внезапно она резко обнюхала его и, охваченная страхом, испустила хриплый стон и, грозно выгнув спину, распушила хвост. В воздухе повис приторный запах, и кошка, будто завороженная, уставилась на сапоги, словно они являли собой грозного противника. От необычного поведения Мушетты весельчаки даже перестали хохотать и наконец заметили комиссара.
— Что случилось с Мушеттой, отец? Она зла как черт!
— Не обращайте внимания, от моих сапог пахнет врагом.
— Николя, хозяин просил передать, — произнесла Марион, — что, как только вы придете, он просит вас сразу подняться к нему. У него с визитом господин маршал.
Вручив треуголку Пуатвену и попросив ее почистить, он осторожно вынул пистолет и сунул к себе в карман: ему не хотелось, чтобы оружие попало в руки Луи. Едва он ступил на лестницу, как до него донесся громкий визгливый голос, уверенно о чем-то рассуждавший.
— Только подумайте, друг мой, в Бордо парламентские чиновники, эти драные кошки в чужих мехах, позабыв стыд и совесть, пытались мне возражать! Я привык, чтобы мне подчинялись безоговорочно и склонялись перед моей волей. Да как они смели возражать губернатору провинции, маршалу и пэру Франции? Они, видите ли, хотели запретить игру, и где? — у меня в доме! А я-то думал, что, завизировав роспуск парламента Бордо, я израсходовал все свое презрение! Ну ничего, я им это припомню!
— И вы еще жалуетесь, монсеньор, что воссозданный Парижский парламент не идет вам на уступки в тяжбе с госпожой де Сен-Венсан!
Октавий, твердым будь! Колеблешься напрасно.
Пощады хочешь ты? Кого ж ты сам щадил?[49]
Маршал улыбнулся.
— Я не только не намерен скрыть от вас свои горести, но мне, напротив, самому хочется излиться перед вами, и я с удовольствием открою вам свою душу.[50]
— Воистину, достойный ответ! — ступив на порог, произнес Николя. — Лукавому бесу есть чему поучиться у вашей мудрости. Вы достойно украшаете одно из сорока мест академии!
— Ах, черт побери! Однако он недурно владеет словом. Видимо, надо быть бретонцем, чтобы узнать слова автора «Жиль Блаза», «Хромого беса» и «Тюркаре»!
— Лесаж родом из Сарзо!
— Что я вам говорил? Ах, да! Оставив в стороне злопамятство, надо сказать, что разгон парламентов оказался весьма выгодным для королевства. Иначе бы судейское сословие, исключая, разумеется, одного прокурора…
Привстав в кресле, Ноблекур поклонился.
— …непременно наводнило бы все уровни власти, и все эти магистраты, вплоть до распоследнего писаря, сидящего где-нибудь в деревне, почитали бы себя королями. Монарх должен править без ограничений и разных там парламентских заявлений о злоупотреблениях. Но кто теперь нас слушает? Так что же, господин маркиз, какой ответ дадите вы от имени вашего сына? Мы сделаем его пажом?
— Господин маршал, моя благодарность поистине безмерна, однако надо спросить его самого.
— Как это — спросить его самого? Ну и странные же слова вы говорите! Какой еще ответ может быть дан на столь заманчивое предложение? Ему следует немедленно занять свое место в ряду Ранреев, а мы поведем его дальше. Нет, вы слышали? Когда это детей спрашивали об их устройстве? Следовать путем предков и преумножать славу своего рода! Так и только так. Ладно, пусть пошлют за ним, а я подожду. Вдруг этот оголец начнет капризничать, ему начнут утирать сопли…
Николя заметил, что по примеру своей приятельницы, госпожи де Морепа, уязвленный Ришелье быстренько переходил на простонародный язык, принятый среди либертенов эпохи Регентства.
Впрочем, что ему оставалось делать? Маршал знал, что Луи находится в доме. Николя предпочел бы заранее узнать мнение сына об этом предложении, но он не успел поговорить с ним, и от этого ему сейчас было на удивление грустно. Ему казалось, что у него только что отобрали естественную привилегию, дарованную ему самой природой. Решение, принятое сейчас, окажет влияние на всю дальнейшую судьбу Луи. Неумолимое колесо времени пришло в движение, и перед его взором предстали астрономические часы, находящиеся в Страсбургском соборе, который он посетил по дороге в Вену. В ушах раздался механический скрип шестеренок, и вместе с ним выстроилась роковая цепочка событий. Когда-то его отец маркиз де Ранрей своей волей нарушил размеренное течение его жизни. Что он тогда мог противопоставить судьбе, кроме страданий и страхов? Однако Париж принял его в свои объятия, а Сартин и Ларден направили на стезю, которая стала его, хотя он ее и не выбирал. Вот и сейчас ему оставалось лишь надеяться, что путь, открывавшийся перед Луи, отвечал чаяниям и желаниям мальчика. Вздыхая, он отправился за сыном.
