— После Жюйи для меня это настоящая рождественская трапеза! — воскликнул Луи, обычно не позволявший себе разговаривать за столом.
— Ты еще не знаешь, что будет дальше, — подмигнула ему Катрина.
Вскоре на стол принесли истинный шедевр: башню, сложенную из кусочков омлета, скрепленных вареньем из абрикосов, смородинным желе и мармеладом из мирабели. Шедевр был припорошен сахаром и глазирован с помощью раскаленной лопатки. Пришлось унимать Ноблекура, который, вдоволь отведав кролика, или, как он выразился, своего жильца, положил себе такой объемный кусок омлета, что обе служанки тотчас встали на дыбы и, объединившись, к его великому разочарованию, отобрали у него тарелку.
Вечер завершился вполне мирно, под обсуждение предстоящей церемонии коронования. Раскрасневшись, Луи то и дело спрашивал, сможет ли он присутствовать на церемонии, хотя на этот вопрос ему никто не мог дать ответа. Николя пообещал, что, как только выпадет свободное время, он отвезет его посмотреть на парадные экипажи и королевскую карету. Их выставили на всеобщее обозрение, и день ото дня все больше людей приходило полюбоваться пышными украшениями и необыкновенной росписью королевского экипажа, восхищавшего признанных знатоков. А в лавке ювелира Обера сверкала всеми огнями алмазная корона; ее алмазы регент и Санси оценили более чем в восемнадцать миллионов ливров. На днях опубликовали порядок церемонии и прохода короля. Его величество выезжал из Версаля в большой карете вместе с королевой, принцами, двором и министрами. Во дворце оставались только его тетки и беременная графиня д’Артуа. В каждом городе, через который проезжал королевский кортеж, было велено стрелять из пушек, звонить во все колокола и встречать карету бурным народным ликованием. Предусмотренное ликование вызвало улыбку у Ноблекура; он полагал странным планировать выражение эмоций; впрочем, он не отрицал, что ликовать, как и палить из пушек, вполне можно по команде. Луи с восторгом зачитал, что между Парижем и Реймсом одновременно будут курсировать двадцать тысяч почтовых лошадей. Это известие у каждого вызвало улыбку, связанную с собственными воспоминаниями.
— Уже поздно, — сообщил Николя, взглянув на часы на каминной полке.
— Быть не может! — воскликнул Ноблекур. — Эти часы стоят, их забыли завести. Впрочем, два раза в день они с заслуженным постоянством показывают верное время!
Глубокой ночью Николя разбудил душераздирающий крик. Ему показалось, что крик исходит из комнаты Луи, и он бросился к сыну. Сидя на постели, мальчик растерянно озирался по сторонам; по лицу его струились капельки пота. Обняв его, Николя почувствовал, как он весь дрожит.
— Успокойтесь, это всего лишь кошмарный сон. Ужин был слишком плотным, и, как следствие, тяжесть в желудке и дурное пищеварение.
— Отец, я снова видел капуцина.
— Какого капуцина? Того самого, из Жюйи?
— Да, он хотел увести меня… я сопротивлялся… И проснулся.
Успокоившись, он, похоже, погрузился в собственные мысли.
— Увидев его во сне, я вспомнил одну деталь, которая, возможно, будет вам полезна.
— Я вас слушаю, Луи.
— Вам известно, в чем ходят монахи-капуцины?
— Разумеется, ряса с остроконечным капюшоном, веревка вместо пояса и босые ноги…
— …в кожаных сандалиях.
— И что же?
— Когда он вновь предстал у меня перед глазами, я вспомнил, что у него на щиколотках виднелись следы как от ожогов.
— Ожогов?
— Розоватые шрамы на каждой ноге.
— А лица его вы не помните? Во сне оно по-прежнему оставалось скрытым?
— Не помню… В Жюйи он опускал голову и глубоко надвигал капюшон. Я видел только кончик его бороды. Все остальное словно во сне.
Вторую ночь подряд Николя сидел, оберегая сон сына. Однако вскоре он задремал, но даже погрузившись в тревожный сон, он продолжал обдумывать сообщение Луи.
Глава XI
НИКАКОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТИ
Не понимаю, кто может поверить, что брожение умов можно пресечь раз и навсегда; насколько мне известно, волнения всегда предшествовали революциям.
Письмо бальи де Мирабо герцогу де Ла Врийеру, 1775 год
Пятница, 5 мая 1775 года
Ранним утром следующего дня на улицу Монмартр явился Лаборд: герцог де Ла Врийер поручил доставить к нему Николя. Поздно вечером бывшему служителю опочивальни Людовика XV принесли записку от министра Королевского дома, где, без объяснения причин, говорилось, что комиссар должен прибыть к министру утром и как можно раньше. Прежний двор, и прежде всего те, кто присутствовал при последних минутах Людовика XV, пришли в движение. Сев в карету, друзья перекинулись парой слов, но быстро умолкли. Николя лихорадочно соображал, что мог хотеть от него министр; с тех пор как ему нечаянно удалось проникнуть в личную тайну Ла Врийера[52], тот старался держать комиссара на расстоянии.
Карета остановилась во дворе особняка Сен-Флорантен. Лаборд остался ждать, а Николя, стараясь прогнать воспоминания о жестоких преступлениях, связанных с этим домом, один отправился в апартаменты герцога. Лакей Прованс встретил его радостной улыбкой, словно старого знакомого. Войдя в кабинет, где внутренние ставни еще не открывали, он увидел бледную тень, размытую светом догоравшего камина, и узнал в ней герцога де Ла Врийера; закутанный в халат с неподвернутыми рукавами, герцог сидел, забившись в кресло. Николя изумился произошедшими с ним переменами: герцог похудел, осунулся, руки дрожали, глаза, казалось, упали на самое дно глазниц. Бросив пустой взор на посетителя, он усталым жестом пригласил его сесть и вздохнул.
— Точно, точно, вам не отвертеться! Вчера при пробуждении и перед большим выходом его величество упоминал о маркизе де Ранрее. Так что считайте это представлением. Пусть даже вы с незапамятных времен охотитесь вместе с нашим юным королем! Также его величество высказал свое удовлетворение, что Луи де Ранрей, ваш сын, принят в число пажей. Это настоящее признание!
Внезапно Николя понял, отчего Ришелье так настаивал. Он бы не принял отказа, ибо все уже решено.
— Сударь, я нисколько не…
— Как это, как это? Вы что, считаете, я забыл, как вы в присутствии покойного короля весьма откровенно высказали свои чувства по отношению к титулу? Маркиза де Помпадур напомнила мне об этом за несколько дней до кончины. Так надо, сударь. Хотя бы ради собственного сына. Главным образом для сына.
Голос его возвысился до визга.
— … вы должны появляться при дворе!
Николя молчал, испытывая искреннее сочувствие к страданиям министра.
— О! Мне известна ваша скромность. В свое время я в полной мере смог ее оценить. Вы храбры и преданны, покойный король об этом знал, его величество в этом убежден. Вот почему я желаю вас видеть. Не перебивайте меня. Мне надо поделиться с вами кое-какими соображениями.
Он выпрямился и с усилием пододвинул свое кресло к Николя.
— Мои дни как министра сочтены. Нет, нет, не возражайте! Я больше не принадлежу двору, хотя последние события сблизили меня с королем. Впрочем, мне не на что жаловаться. Столько лет у власти![53] Почему бы и не отдохнуть? Мой родственник Морепа поддержит меня, тем более что ему это никак не повредит. Мы только что стали свидетелями нешуточных событий, однако все еще впереди. Каждую ночь на стенах расклеивают гнусные пасквили, расклеивают везде, вплоть до дверей королевского кабинета в Версале! Вот, смотрите, урожай сегодняшней ночи.
Он взял со столика скомканный листок.
— Держите, держите! «Людовик XVI будет помазан 11 июня и зарезан 12-го». А вот еще: «Если цена на хлеб не упадет, мы истребим короля и весь род Бурбонов и подожжем дворец с четырех сторон».[54] Раньше, по крайне мере, угрозы сыпались в адрес фаворитки!
Он забыл, что слухи о «пакте голода» ходят уже давно, подумал Николя; тем не менее волнение министра растрогало его.
— Подобные крайности повергают в ужас добрых граждан.
— Вы в этом что-нибудь понимаете? Огромная волна соединенных усилий, за которыми чувствуется организующая сила, по-прежнему пребывающая в тени, выплеснулась и покатилась к неведомой нам цели, угрожая трону. Кого мы дерзаем подозревать? Тех, кто вне подозрений!
Голос его стал еле слышен.
— Да, да, тех, кто вне подозрений. Отребье, сочиняющее пасквили и листовки, выходящие из английских клоак и начиненные всевозможным вздором, они приводят вперемежку слова то мадам Аделаиды, то Сартина, то Ленуара, то аббата Террэ… Любопытно, они не называют ни одного имени тех, кому действительно выгодны мятежи. Тех, кто является истинной душой заговора против короля… Один из этих… В общем, его величество обеспокоен. «Надеюсь, — сказал он мне, — что эти писания не более чем клевета». Подозревают, разумеется, этого ублюдка, помесь фазана с курицей.
