Тот вздохнул:
— Бежать?.. Бежать — нереально. Некуда бежать. Да и я не позволю… Остается ждать.
— Ждать пожизненной?
— Пожизненную вряд ли дадут, я разузнал. А вот годков семь-десять вкатят, это уж к соседке не ходи.
— Просьба, Илья Михайлович.
— Слушаю.
— Ждать трое суток суда — тяжело. Поэтому велите привезти из Александровска ящик водки.
— Ящик?.. Так ведь этого может хватить, чтоб и на суд явиться пьяным, сударь!
— Может, это и правильно… Не откажите, господин подпоручик.
— Хорошо, не откажу. — Буйнов дошел до двери, остановился. — Да… Все забываю рассказать о вашем папеньке. Мы ведь вместе прошли почти всю кавказскую кампанию. Он — полковник, я в таком же чине, как и ныне. Уважал я его, почитал… А однажды чечен пошел на вашего папеньку. Пришлось встать на пути абрека и пырнуть его в ответ. А заодно еще пятерых вместе с ним. За что получил Георгия и вечную сердечную благодарность Глеба Павловича. — Приподнял фуражку, поклонился. — Желаю здравствовать и молиться. Господь, Никита Глебович, непременно поможет. — Зачем-то потоптался на половике и захлопнул дверь.
Гончаров подошел к окну: начальник, обходя пересохшие лужи, шагал в сторону поселковой площади.
Поручик вернулся к двери, позвал:
— Иван!
Тот немедленно откликнулся:
— Слушаю, ваше благородие!
— Ступай сюда.
Конвоир, грохоча сапогами, переступил порог, входить в комнату не стал.
— Слушаю.
— Помнишь самоедов, которые привозили мне мясо и рыбу?
— А как не помнить, ваше благородие?.. Рыба и мясо были наивкуснейшие. Зря сами не пожелали.
— Когда они опять будут?
— Вроде бы завтра.
— Сходи в поселок, уточни. — Гончаров взял со стола бумажник, вынул оттуда три рубля. — Это за услугу.
— Так я бы и даром сбегал, ваше благородие!
— Держи. И пусть, как только появятся, сразу ко мне.
— Так ведь вы ихний товар не уважаете!
— Раз хвалишь, значит, тоже попробую, — поручик толкнул солдата к выходу. — Только никому не звони о моей просьбе. Как бы народ насмешничать не стал, что с самоедами связался.
— Буду немым, как здешние болота. А если булькну, то только для себя, ваше благородие. — Пятясь, Иван дошел до порога, еще раз поклонился и, не веря своему счастью, деликатно прикрыл дверь.
Мирон Яковлевич внимательно выслушал мадам Гуральник, сложил ладони лодочкой, задумчиво похлопал ими.
— Говорите, одета была в мужской костюм?
— Сказала ведь, что не сразу узнала!.. Решила, какой-нибудь молодой господин к княжне! — с привычным раздражением ответила мадам.
— Сколько по времени она беседовала с княжной?
— Я час просидела в пролетке, однако артистка из дома так и не вышла.
— У дома Брянской дежурит агент.
— Заметила. Тетка с пирогами!
— Она тоже не видела, как ушла Бессмертная.
— Не думаю, что княжна могла оставить ее у себя.
— Тогда куда она подевалась?
— Это уже по вашей части, Мирон Яковлевич! — ехидно усмехнулась мадам. — Я сделала все, что от меня требовалось!
— Благодарю, — сыщик проводил ее до двери. — Придется нанести визит мадемуазель Брянской.
…Гаврила Емельянович был крайне удивлен появлением в своем кабинете барона Красинского. Вышел из-за стола, двинулся навстречу бледному, совершенно потерянному визитеру.
— Барон, душка… Что с вами? На вас лица нет, — взял под руку, повел к креслу. — Проходите, дорогой, присаживайтесь, — склонился к его лицу. — Чаю или кофею?
— Водки, если возможно, — слабо улыбнулся тот. — Если не возражаете.
— Как я могу возражать, любезный Александр Петрович?.. Сам с радостью и трепетом выпью вместе с вами. — Директор взял бутылку водки из буфета, налил в рюмки, взял свою. — Даже не представляете, какое наслаждение видеть вас. Меня ведь, старого и уже никому не нужного, почти все забыли. Театр забыли, меня забыли — беда… Времена, барон, времена…
Чокнулись, выпили.
— Вы мне нужны, Гаврила Емельянович.
— Лестно слышать. Изложите немедленно, или же еще по одной?
— Еще по одной.
Филимонов налил, снова выпили.
— Слушаю вас, — произнес он, усаживаясь напротив.
Барон помолчал, глядя куда-то в сторону и вверх, вдруг глаза его стали наполняться слезами.
— Беда, Гаврила Емельянович… — произнес деревянными губами.
— Ну что вы, дорогой… что с вами? Не надо плакать. Посчитайте до десяти и успокойтесь. — Филимонов взял салфетку, совсем как ребенку вытер барону мокрые глаза. — Считайте… Раз, два, три… Ну?..
Тот покрутил головой, громко высморкался в салфетку.
— Я скоро погибну, Гаврила Емельянович.
— Что вы такое говорите, барон? — перекрестил его директор. — Я мог бы понять какую-нибудь сумасшедшую артистку, но не вас, Александр Петрович! Что с вами?
— Погибну, — повторил тот, уронив голову. — А скорее всего убьют.
— Кто же на такое решится?.. Вас — барона! Господина, известного всему Петербургу!
Красинский снова высморкался.
— Помните, я однажды приходил к вам с некоей мадемуазель?
— Разумеется, помню.
— Вам известно, кто она?
— И кто же?
— Скажу, не поверите… Это бывшая прима вашего театра… мадемуазель Бессмертная.
Директор картинно поднес ладонь к губам.
— Что вы говорите?.. Не может быть!
— Да, Гаврила Емельянович, это чистейшей пробы правда. Госпожа Бессмертная.
— Ай-яй-яй, — закачал тот головой. — Так вот в чем дело?.. А я думаю, куда она исчезла после той встречи?
— Куда исчезла? — переспросил барон. — Вот об этом я как раз и хочу вам поведать. Вам ведь известны нынешние настроения в обществе?
— Ужасные!.. Молюсь денно и нощно, чтобы миновала нас беда сия.
— Вот как раз эта беда меня и не миновала. И меня, и мадемуазель Бессмертную.
— Вы путаете меня, Александр Петрович!
— Говорю истинно. Мы с бывшей вашей примой попали в западню. Теперь не знаем, как оттуда выскочить.
— Западня — это что?
— Эсеры… Революционеры!
— Батюшки праведные, — теперь Филимонов приложил ладони к губам уже без картинности. — Как же вас угораздило?
— Сам не понимаю. Возможно даже, под влиянием госпожи Бессмертной.
— Хотите сказать, она вас сагитировала?!
— Именно так. Она ведь после театра стала совсем одержимой. Одержимой справедливостью, свободой, даже местью обществу, которое ее отторгло.
— Да, да, да… Я это заметил. Она крайне изменилась. А что же вы, любезный, так легко поддались подобной заразе?
— Был влюблен в нее. Любые слова из ее уст казались мне вершиной искренности и чистоты. А потом мы ведь легко поддаемся влиянию. Вот и шарахнуло.
— Истинно так. Нас легко склонить. Сегодня в одну сторону, завтра в другую. И самое ужасное, Александр Петрович, мы каждый раз искренне верим и каемся. Верим и каемся… А в итоге получается, что предаем. И ту сторону, и другую.
— Я меньше всего желаю предательства, — приложил руки к груди барон. — Я желаю спасти себя и мадемуазель… Вернее не спасти, а предупредить общество об опасности. Вот в чем мое главное желание!
— Все мы желаем обществу одного и того же, — согласился Гаврила Емельянович. — Разве что каждый из своей скворечни. А скворечни смотрят чаще всего в разные стороны. — Налил в рюмки, чокнулся с гостем. — В чем ваша просьба ко мне?
— Вы, насколько мне известно, имеете разные контакты, в том числе и с полицейскими чинами. Не зная, как на них выйти, прошу помощи.
Директор задумался, затем рывком опорожнил рюмку, уставился на гостя.
— Есть у меня один господин… Следователь! Редкая сволочь, но если говорить по профессии, лучше не найти.
— Кто таков?
— Некто Гришин Егор Никитич. На днях мы так дошутились, что я едва не лишился жизни от его рук.
— Подскажете, как на него выйти?
— Разумеется. Но о нашем разговоре ему ни слова. Может неверно понять и от скверного характера поступить как раз наоборот. — Филимонов поднялся, покопался в ящике стола, нашел визитную карту Гришина, протянул барону. — Милости прошу, — на секунду задумался, вдруг поинтересовался: — А вы не подскажете, как разыскать мадемуазель Бессмертную?
— Увы. Мадемуазель съехала с прежней квартиры, а о новом жилье может знать лишь граф Константин Кудеяров. Хотя он утверждает, что не ведает, где она. Полагаю, врет.
— Я так же полагаю. Двулик, бестия. Но будем думать.
После ухода барона Гаврила Емельянович постоял в некотором раздумье, взял колокольчик, позвонил.
— Изюмова ко мне! — распорядился, заглянувшей в дверь секретарше. — Немедленно!
Он не успел еще поставить водку на место в буфет и сесть за стол, как в дверях возник Николай.
— Слушаюсь, Гаврила Емельянович.
