Каков тут ответ, хозяин? Мне не разгадать.
Ответа нет, ибо у стихов нет конца.
После я заснул, и вот, столь долго пролежавши на одре болезни, я уж возношусь над сим жалким коловращением мира, где Время прервалось: бунтовщики дошли уж до самого Ланкастера, прошлой ночью был пожар на Товерском холме, собака воет лунною ночью, меня более не охватывают припадки, когда пью коньяк, Гановерские отряды собираются в Варингтоне, подо мною облака, бунтовщиков разгромили в Престоне,[68] а мне более не избыть холода, что пробирается во все покровы, положенные мною на постелю, вот лорд Варрингтон убит в сем сраженьи, а рука моя тем временем прикасается до простыней, голоса их отдаются эхом, я же пытаюсь укрыться средь скал, в месте, всяким человеком покинутом, меня окликает Нат, а жар нарастает, после наступает перелом, и меня кидает в испарину, а меж тем вокруг идет снег, и бунтовщики приведены в Лондон под стражею, я же открываю глаза и вижу зимнюю Ярмарку на скованной льдом Темзе.
И в тот день лихорадка моя утихла; я поднялся с постели и принялся звать: Нат, Нат, где ты? но он ушел, куда, того я не ведал, и со мною никого не было. Пробудило меня твердое намерение посетить мою новую завершенную церковь, для чего я оделся как возможно поспешнее, однакожь и с тщанием: на окнах от холодного ветра остался лед, и я закутался в плащ с двойною застежкою, хоть он и запачкан был свешным жиром. Вышедши на улицу, носильщик своею палкою шарахнул меня по коленям, так что я с руганью отлетел обратно в двери, кареты же с повозками до того сотрясали землю, Господь свидетель, что выходило похоже на природное трясенье, иначе — содроганье Земли. Сколько же дней и ночей, подумалось мне, пролежал я в огненной лихорадке? Сколько времени прошло? Какие-то подмастерья катали мяч по улице неподалеку от меня, однакожь, когда я крикнул им: который час? они не ответили, словно я был человеком невидимым, какого невозможно слышать. Все же я приметил рабочих, возвращавшихся домой с досками и лесницами, от чего решил, что поднялся под конец дня, но знать наверное не мог. Шагая мимо Лейсестерских полей, услыхал я, как некой шарлатан выкликает: что у вас? что у вас? У меня, подумалось мне, то, чего не излечить твоим каплям. Сюда встаньте, говорит какой-то малый, катящий тачку, а не то потроха наружу полезут. Тогда я отступил назад, в толпу простолюдинок, все в рваных платках, в синих передниках, с лицами, что, подобно собственному моему, сотворены по некоему неизвестному образу и подобию. Прошедши по Кранборн-стриту, где у дверей стояли повара, обливавшиеся потом, я завернул в Портерс-стрит, где в лавках, что на колесах ездят, были горами навалены орехи да устрицы. Все минует, все вещи сии обвалятся и сотрутся в прах, мои же церкви останутся жить. Оттуда направился я в Хоглен, где торговец тряпьем, ухвативши меня за руку, спросил: чего Вам, сэр, не достает? Мне? Мне не достает сего мира, ибо я прохожу сквозь него, будто призрак.
Шум города вселил в меня такую смуту и навеял такую слабость, что я едва ли мог стоять, и для того доехал каретою прямиком до самого Фенчерч-стрита, где вынужден был сойти по причине перевернутой на дороге тележки. Тут я снова услыхал крики вокруг себя: купите угрей отведать, знатные, выкликал один, а другой, подхвативши его эхо, завел свое сетование: кухонной утвари какой не желаете ли, девицы? я же шептал эти слова про себя, ступая по камням. Вошедши в Лайм-стрит, небо потемнело, похолодало, а тут появилась старуха с младенцем на спине и запела: отменныя писчия чернила! отменныя писчия чернила! и я сам словно бы опять сделался младенцем, до того знакомо прозвучали ее слова. За тем поднялся крик, какой я слыхал всю свою жизнь: кому что починять? кому что починять? и Леденгалл-стритом я шел, плача, ибо знал, что никогда более его не услышу. По улице Св. Марии Акс добрался я до Лондонской стены, и когда нагнулся, чтобы коснуться до нее, слезы мои упали на мох; за тем я направился в Мор-фильдс через Бишопсгат и мимо старого Бедлама, и тут мне почудилось, будто слышу, как ликуют безумные, те, которые не размышляют о Времени, как размышляю я; за тем по Лонг-аллею, где я миновал большую музыкальную лавку, близь которой толпа у дверей плясала под звуки новейшей песенки, а один краснолицый плут отбивал пальцами лад по прилавку. Глянув, я зашагал далее.
Потом я свернул в местность, что зовется Большим полем. Мимо меня пробежали какие-то дети в форменных синих кафтанах и четвероугольных шапках: не успею я возвратиться, как вы все умрете, так думал я, глядючи на вход дома в Блек-степ-лене. Ровным шагом я направился вперед, и вот уж наконец моя церковь подымается надо мною; подобно звуку грома, она и собственное мое воображение поразила духом величия, равного какому я никогда не видал. Человек в меховой шапке и серых чулках прошел мимо меня и оборотился, изумленный, — до того поглощен я был зрелищем необъятного камня; когда же я поднялся по ступеням и приближился ко входу Малого св. Гуго, то все крики замерли. Теперь церковь была надо мною, и я, хотя погружен был в тень, не шевелился, дожидаючись, покуда перед глазами несколько прояснится. За сим я отворил дверь и шагнул через порог, и пошел вперед со словами: с ранних лет претерпевал я страсти Твои, скорбя умом, и, вставши в приделе, смотрел в верх, покуда мог. Бремя мое достигло конца, и на меня снизошел покой. Я опустился на колени перед свечою, и тень моя вытянулась, накрывши собою весь мир.
Тень медленно двигалась по его лицу, пока не накрыла собой рот и глаза; теперь солнечные лучи попадали только на лоб и освещали бусинки пота, собравшиеся там до его пробуждения. Даже во сне он понимал, что болен, и ему приснилось, будто из него струйкой мелочи вытекает кровь. Разбудил его шум спора на улице под окном, и он, стоя на коленях с прямой спиной, закрыв уши руками, обдумывал возможность того, что сошел с ума. «Но я же еще не сошел с ума», — произнес он и улыбнулся звуку собственного голоса; сразу же за этим последовал троекратный стук в дверь. Он уронил руки и стал ждать, почти не дыша, и лишь когда троекратный стук раздался снова, поднялся с кровати, медленно вышел в коридор и крикнул:
— Кто там?
— Это я, мистер Хоксмур, не подумайте чего!
Он открыл дверь и, оказавшись лицом к лицу с миссис Уэст, стал слушать ее, пряча глаза.
— Я подумала, вы звали, мистер Хоксмур. Не звали вы? — Он промолчал, и она сделала шаг вперед. — Тут к вам мужчина приходил вчера вечером. Я как раз бутылки выносила, хоть спина у меня, считай, и не гнется, а тут этот, звонит и звонит, ну, я и говорю, нету вас. Правильно я сделала? А тут услышала вот только что, как вы кричите, и думаю, иди знай, что и как. Вот и поднялась. — Все это время она с нескрываемым любопытством изучала его лицо. — Подумала, может, случилось чего, мистер Хоксмур.
Он улыбнулся, по-прежнему молча, и собирался уже закрыть перед ней дверь, как вдруг вспомнил:
— Ах да, миссис Уэст, я скоро уезжаю…
— Да, вам же отдохнуть надо хорошенько.
Он подозрительно взглянул на нее:
— Верно. Я заслужил отдых. Так что, если кто-нибудь придет, скажете им, ладно?
— Скажу. — Руки ее были стиснуты в кулаки.
Хоксмур наблюдал за тем, как она спускается по лестнице, тяжело облокачиваясь на перила, дождался, пока она повернет и скроется из виду, и лишь тогда закрыл дверь. Он прошел обратно в спальню и, опустив глаза на руки, увидел длинные борозды там, где расцарапал себя во сне; в этот момент его охватила ненависть к тем, с кем он работал. Они не желали ему успеха, они его обманули, они его предали, а теперь восторжествовали над ним. Задохнувшись, он в тревоге подошел к окну и открыл его; стоял холодный декабрьский день, и он, высунувшись, ощущал, как из его тела выходит тепло. Наконец он снова успокоился. С этой высоты ему казалось, что на движениях людей внизу лежит печать странной фатальности, словно их тянут за нить, которую они никогда не увидят; неотрывно глядя туда, на их лица, он размышлял о том, что такое лицо, по какому образу и подобию оно сделано.
Теперь пора было идти к ним. Он прокрался по коридору и, остановившись лишь на минуту, чтобы надеть пальто и обуться, медленно пошел вниз и на улицу. Падал легкий дождь, и он, едва дойдя до угла, взглянул на облака над головой и внезапно решил повернуть назад; потом, проходя мимо «Красных ворот», он заметил собственное отражение в заиндевевшем окне, под вывеской «Пиво и крепкие напитки». Отражение обернулось посмотреть на него, затем пошло дальше. Хоксмур провел рукой по лицу и крикнул: «Мы с вами знакомы?»; несколько прохожих остановились, пораженные, глядя, как он выбежал на дорогу с криками: «Мы знакомы? Знакомы?» Ответа не последовало, он попытался догнать удаляющуюся фигуру, но городская толпа, мешавшая ему двигаться, отрезала ему дорогу. В конце концов он вернулся на Грейп-стрит тем же путем, до того усталый, что теперь ему было все равно, следят ли за ним, поджидает ли кто-нибудь его возвращения. Он лег на постель, прикрыв ладонью глаза, но в открытое окно вливался дорожный шум, и спать он не мог. Потом его глаза раскрылись; и вот еще что, подумал он, почему церкви образуют такую фигуру? И он повторял это слово — церкви, церкви, церкви, церкви, церкви, — пока оно не потеряло всякий смысл.
