Чехольчик, звякнув, упал на дно кармана.
Иван Дмитриевич стоял, не зная, что предпринять. Если в квартире никого нет, чей тогда крик он слышал? Может быть, Шарлотта Генриховна сейчас лежит за этой дверью, уже бездыханная? А если это она сама, сопровождаемая Евлампием, отправилась к сестре на Васильевский остров, чтобы поцеловать в лобик спящую Оленьку, кто же тогда кричал? Да и Евлампий ли был с ней? Ведь лица-то не разглядел! Поддевка — да, его, картуз — его, но что под картузом? Коли ему впору пришлась хозяйская доха, почему бы хозяину не воспользоваться для побега лакейским платьем?
Иван Дмитриевич потряс головой, отгоняя наваждение. Бред, бред! Но им уже безраздельно завладело одно желание: посмотреть, лежит ли кто-нибудь в гробу, который по мерке. Или он пуст?
В любом случае нужно было как-то проникнуть в квартиру. Но как? Через окошко не залезешь, окна в первом этаже высокие. К тому же они, скорее всего, закрыты. В форточку не протиснешься, а стекла бить рискованно, могут услышать соседи. Оставался единственный путь — через черный ход. Авось там замок попроще.
На улице Иван Дмитриевич достал часы, щелкнул крышкой. Без пяти минут одиннадцать. В его собственной квартире окно в спальне еще светилось. Жена ждала всегда ровно до одиннадцати, секунда в секунду, потом гасила свет и в тех случаях, когда Иван Дмитриевич возвращался домой позже этого рокового часа, рассчитывать на ее ласку он не мог. С одиннадцатым ударом часов жена обращалась в камень. Никакие поцелуи, никакие клятвы не в силах были развеять злые чары и пробудить ее к жизни.
Он взглянул налево, направо. Никого. Фонарь уже почти совсем потух, и на луну с запада наползали облака. Но на востоке еще было ясно, семь звезд Большой Медведицы стояли на склоне роскошного сентябрьского неба. Бедная Каллисто всю ночь не тушила огонь в своей спаленке, чтобы встретить возлюбленного, когда бы тот ни явился.
Иван Дмитриевич нырнул все в ту же подворотню, вышел в тихий, преображенный лунным сиянием и как бы незнакомый двор. Тени от сараев и поленниц лежали густые, черные, как на юге. Запах гнилых арбузных корок бередил душу сильнее, чем аромат крымских магнолий.
15
Оставшись в комнате один, Гайпель некоторое время сидел за столом, угрюмо крутил чертиков из бумаги. Обида на Ивана Дмитриевича засела глубоко, а тот при последней встрече и не подумал выдернуть эту занозу. Где-то рыщет, ничего не рассказывает. Ни про красный зонтик, ни вообще ни о чем. «Пойдешь по аптекам, узнаешь адрес…» Гайпель крутил чертиков и сбрасывал их в корзину. А вот не пойдет, не узнает! Что тогда? Хотелось быть не мальчиком на побегушках, а соратником. Чтобы спокойно сесть рядом, все обсудить, выработать план действий. В голову лезла первая фраза такого разговора: «Истина, Иван Дмитриевич, рождается, когда сталкиваются разные мнения». Потом выплыла и вторая: «Меня, Иван Дмитриевич, воспитали так, что я привык уважать чужое мнение, но я хочу, чтобы уважали также мое собственное…»
Впрочем, Гайпель отдавал себе отчет, что в данной ситуации эти фразы бессмысленны. В том-то и беда, что никакого собственного мнения он не имел. А не имел опять же потому, что Иван Дмитриевич ничего ему не рассказывает. Круг замкнулся и казался безвыходным.
Хотя в его теперешнем положении нечего было и мечтать о том, чтобы самому найти убийцу, одна крамольная мысль не давала покоя: а что, если не только найти, но и самому допросить князя Никтодзе? Иван Дмитриевич вряд ли, конечно, похвалит, ну да и Бог с ним. Надо же когда-то проявить инициативу. Он решил на всякий случай набросать конспект будущего разговора с Панчулидзевым. Вопрос первый: «Что вы делали в гостинице „Аркадия“ в ночь с воскресенья на понедельник?» Нет, не годится. Так его просто в шею попрут, и вся беседа. С персонами такого ранга нужно вести себя дипломатом. Лучше начать так: «Случайно, ваше сиятельство, мне стало известно, что один ваш близкий друг под именем князя Никтодзе…»
Тем временем в комнату вошел Шитковский с котом на руках, и Гайпель прикрыл рукой свой конспект. Он побаивался этого ехидного малого с польской фамилией, еврейским носом и цыганскими глазами.
Шитковский развалился на стуле, пристроил кота на коленях и, сладострастно поглаживая его, сказал:
— Славный мышелов. Барс! Чистый Путилин в ихнем племени. Хотите проверим, образованный он или нет?
— Ну, — без интереса отвечал Гайпель.
— Тимофей, батюшка наш, — склоняясь к коту, спросил Шитковский, — ты Пушкина знаешь?
При этом он дунул ему в ухо: «Пух-х-шкина…»
Кот дернулся и ошарашенно замотал головой.
— Не знает, — сказал Шитковский. — А мышеловству, между прочим, не вредит. Вы тоже не огорчайтесь, что из университета выгнали. В нашем деле образование только помеха.
— Я сам ушел. Никто меня не выгонял.
— И с какого же факультета вас не выгоняли?
— С юридического.
— А с каких выгоняли?
Гайпель сунул конспект в карман, встал и направился к выходу, но был остановлен вопросом:
— Вы, батюшка, таможенника Петрова знаете?
— Петрова?
— Пушкина-то само собой…
— Откуда вам известна эта фамилия?
— Скок-поскок, скакал вчера воробышек мимо «Аркадии». Дай, думает, загляну, посмотрю, не осталось ли чем поживиться после двух ясных соколов. Да и прочитал в тамошней книге: Петров. Не интересуетесь, что воробышку на ум пришло?
— Могу послушать, — как можно более равнодушно сказал Гайпель, возвращаясь обратно к столу.
— Тут вот какая штука. Есть у меня знакомый честный человек на морской таможне. Поскакал я к нему, а он и расскажи мне, что у покойного Куколева с этим Петровым были промеж себя нехорошие дела. Что-то такое пропускал Петров через таможню из куколевских посылок, за что надо пошлину платить. Не задаром, разумеется. Но недавно вышло у них недоразумение. Куколев пожадничал, недодал обещанного, и Петров пригрозил ему, что отомстит. Мой знакомый это своими ушами слышал. По-моему, достаточно, чтобы сделать выводы.
Гайпель скептически поморщился:
— Так уж и выводы…
— По крайней мере, возникает подозрение.
— Почему тогда Петров поселился в «Аркадии» не под чужой фамилией?
— Потому что хозяину знаком… Вы только вот что: Путилину ничего не говорите, — попросил Шитковский.
— Отчего такая секретность?
— Я-то думал, вы осведомлены о наших с ним отношениях. Лично для него я палец о палец не ударю. Не хочу, чтобы на моем горбе он в рай въехал.
— Для чего же мне рассказывали? Чего сами не займетесь?
— Нет уж, увольте. Не мне поручено, я и не суюсь. Полезешь, так Путилин потом со свету сживет. Вы не знаете, что он за человек. Мстительный, как черкес. А злопамятны-ый!
— Но какова тут ваша собственная корысть?
— Вам помочь. Чтобы к вам относились с уважением, как вы того заслуживаете.
— Не верю.
— Так и быть, — засмеялся Шитковский, — скажу честно. Я Путилина не люблю, счастлив буду поглядеть, как вы его обставите, короля-то нашего. Если, конечно, не заробеете подложить ему такую свинью.
— Для начала, — холодно сказал Гайпель, — вы должны назвать имя того таможенника, от которого все узнали. Я с ним сам потолкую.
— Э-э, батенька, нет. Это — нет, не просите. Я своих агентов бесплатно не выдаю.
— То есть как?
— А вот так! Сто рублей платите, и, пожалуйста, будет ваш. Пользуйтесь на благо отечества.
— Значит, вы хотите, чтобы я поверил вам на слово? А если не поверю?
Шитковский встал, стряхнул кота на пол.
— Что ж, придется, видно, самому. Совестно как-то оставлять подозрение непроверенным.
Теперь уже Шитковский направился к выходу, а Гайпель остановил его:
— Подождите! Давайте пойдем к этому Петрову вместе, вы и я. Выйдет что-то путное, я потом скажу Ивану Дмитриевичу, что идея моя, а не ваша. Не выйдет, скажу, что ваша идея. Согласны?
— А вы не так просты, как кажется, — оценил Шитковский. — Но я согласен. Встречаемся в десять часов у таможни, перед главным подъездом.
— Завтра в десять утра? — уточнил Гайпель.
— Сегодня в десять вечера.
— Так поздно?
— А чтобы никто нам не мешал. Петров, как мне донесли, с женой поссорился, на таможне и ночует. В тех, — подмигнул Шитковский, — случаях, когда не в «Аркадии».
Они вместе вышли на улицу и разошлись в разные стороны. До назначенного срока оставалось еще три часа. Гайпель пешком двинулся к дому. По пути он пытался уместить семизвездный жетончик на прокрустовом ложе высказанной Шитковским гипотезы, но ничего не получалось. Тем большие сомнения вызывала настырность этого человека. Насладиться неудачей соперника? Для такого опытного интригана слишком невинная радость. Но и в этом случае следовало пойти хотя бы для того, чтобы попытаться распутать сети, которыми Шитковский, видимо, хочет оплести Ивана Дмитриевича. Освободить его из паутины и, когда Иван Дмитриевич заикнется о награде, сказать: «Для меня нет лучшей награды, чем ваше доверие. Расскажите мне, почему вы спрашивали о красном зонтике…»
