— Не верти башка, — сказал Салах, придерживая ее рукой за подбородок.
Окунул палец и быстро намалевал Полине Андреевне что-то на щеках. Растер. Провел кисточкой по бровям, ресницам. Потом намазал помадой губы.
— Зачем?! — пролепетала оцепеневшая монашка.
Достала зеркальце и пришла в ужас. На нес смотрела чудовищно размалеванная физиономия: свекольные щеки, огромные брови вразлет, подведенные глаза, вульгарно сочный рот.
— Ты сошел с ума! Поворачивай назад! — крикнула Пелагия, но хантур уже подъезжал к шлагбауму.
— Молчи и улыбайся, всё время улыбайся и делай вот так. — Салах подвигал бровями вверх-вниз, глаза закатил под лоб. — Шире улыбайся, совсем шире, чтоб все зубы видно.
Бунтовать было поздно. Пелагия раздвинула губы, сколько было возможности.
Подошли двое солдат в линялых синих мундирах и офицер при сабле — не иначе, тот самый Саид-бей.
Он сердито ткнул пальцем на Пелагию, заругался. А на фуру с землей даже не посмотрел, та преспокойно проехала под качнувшимся кверху шлагбаумом.
Полина разобрала слово «кадын» — кажется, по-турецки это значит «женщина». Ну конечно, сейчас офицер завернет их обратно, и путешествию конец.
Салах брани не испугался, а сказал что-то, смеясь. Саид-бей посмотрел на Пелагию с любопытством, задал какой-то вопрос. В его голосе звучало явное сомнение.
Вдруг палестинец ухватил пассажирку за подол платья и потянул кверху. От ужаса Пелагия заулыбалась так, что шевельнулись уши.
Солдаты заржали, офицер тоже расхохотался, махнул рукой — ладно, проезжай.
— Что… что ты ему сказал? — боязливо спросила Пелагия, когда застава осталась позади
— Что ты мальчик, одетый как баба. Что лути купили тебя в Яффо. Юзбаши сначала не верил. Я говорю: «Не веришь — между ног ему смотри». И хочу тебе юбку поднять. Саид-бей не станет у мальчик между ног смотреть, а то солдаты думают, их юзбаши тоже лути.
— А… если бы все-таки посмотрел? — спросила бледная Пелагия.
Салах философски пожал плечами:
— Тогда плохо. Но он не посмотрел, застава мы проехали, с тебя еще двадцать пять франк.
Долг Полины Андреевны ее кучеру, проводнику и благодетелю со дня отъезда из Иерусалима увеличился до астрономических размеров. Деньги, выплаченные Фатиме, были только началом. К этой сумме Салах приплюсовал плату за страх, пережитый им во время черкесского приключения, потом стоимость проезда до Мертвого моря и отдельно от Бет-Кебира до Усдума. Были по пути и другие поборы, помельче. Пелагия уже сама не знала, каков общий итог, и начинала опасаться, что ей с этим вымогателем никогда не расплатиться.
Внезапно она заметила, что он разглядывает ее с каким-то странным, вроде бы даже взволнованным выражением лица.
— Что такое? — удивилась Полина Андреевна.
— Ты умная и храбрая, — с чувством сказал Салах. — Я сначала думал, какая некрасивая. Это потому что красные волосы и худая. Но красные волосы можно привыкнуть. И худая не будешь, если дома сидеть, много спать, хорошо кушать. А если пудра-помада мазать, ты почти красивая. Знаешь что?.. — Его голос дрогнул, глаза влажно блеснули. — Иди ко мне четвертая жена. Тогда можно долг не платить.
Это он делает мне предложение, поняла Пелагия и, к собственному удивлению, была польщена.
— Благодарю, — ответила она. — Мне приятно, что ты так говоришь. Но я не могу стать твоей женой. Во-первых, у меня есть Жених. А во-вторых, что скажет Фатима?
Второй довод, кажется, подействовал сильнее, чем первый. К тому же в процессе объяснения Полина Андреевна достала флягу и стала смывать с лица косметику, отчего ее красота, должно быть, померкла.
Салах вздохнул, щелкнул кнутом, и хантур покатил дальше.
Гора закончилась резким, почти вертикальным уступом, и из-за поворота безо всякого предупреждения вынырнул город.
Он лежал в небольшой котловине, с трех сторон окруженной холмами, и был невообразимо красив, словно перенесенный сюда из древней Эллады.
Не веря глазам, Полина Андреевна смотрела на украшенные статуями фронтоны, на стройные колоннады, мраморные фонтаны, красные черепичные крыши. Опоясанный цветущими садами, город словно покачивался в знойном струящемся воздухе.
Мираж! Мираж в пустыне, подумала восхищенная путешественница.
Подъехали к зеленой аллее, где лежали груды тучного чернозема. Там уже стояла давешняя фура, пока еще не разгруженная. Возница исчез — наверное, отправился за указаниями. Несколько арабов копали ямы для деревьев, поливали клумбы, стригли траву.
— Это настоящий элизиум, — прошептала Пелагия, вдыхая аромат цветов.
Спрыгнула на землю, встала за розовыми кустами, чтобы не привлекать к себе внимания, и всё не могла наглядеться на волшебное зрелище.
Когда первый восторг прошел, спросила:
— Но как же я попаду в город?
Салах пожал плечами:
— Не знаю. Я только обещал везти тебя через застава.
Скользя по мраморному полу, она всё пыталась ухватить гаснущую мелодию.
Прам-пам-пам, прам-пам-пам, два раза покружиться, взметнув невесомым облаком газовый пеньюар, потом присесть в книксене и взлететь, воспарить, а руки — как лебединые крылья.
Раньше она танцевала под граммофон, но теперь механическая музыка стала ей уже не нужна. Божественные мелодии, которых не смог бы воспроизвести сам Паганини, зарождались у нее внутри. Жизнь их была коротка, не предназначена для повторения и оттого особенно прекрасна.
Но сегодня что-то мешало музыке, гасило ее, не позволяло волшебной силе развернуться.
Пара-пара-рам-па-пам, пара-пара-рам-па-пам… Нет, не так!
В благословенном оазисе, надежно укрытом от грубого мира, Иродиада открыла в себе два источника каждодневного наслаждения, два новых таланта, о которых прежде и не подозревала.
Первым был танец — не для домашних, не для гостей и уж тем более не для посторонних зрителей, а исключительно для самой себя.
Превратиться в гармонию, в грациозное движение. Ощутить, как тело, прежде такое непослушное, ржавое, скрипучее, делается легче пуха, пружинистей змеи. Кто бы мог подумать, что на пятом десятке, когда от собственной плоти, кажется, уже ничего нельзя ожидать кроме предательства и разочарований, только и начнешь сознавать, что за совершенный организм твое тело!
В доме тихо-тихо. Левушка и Саломея нежатся в спальне, они встанут ближе к вечеру, когда смягчится зной. Антиноша плавает в бассейне, его из воды артелью бурлаков не вытащишь.
Каждый день, в послеобеденный час, предоставленная сама себе, Иродиада танцевала перед зеркалом, в полной тишине. Электрический вентилятор гонял по атриуму волны ароматизированного воздуха. Танцовщица выделывала pas неописуемого изящества, по лицу ее сбегали капельки пота и тут же высыхали.
Полчаса абсолютного счастья, потом принять восхитительно холодный душ, выпить бокал смолистого вина со снегом, накинуть шелковый хитон — и на встречу со вторым наслаждением, в сады.
Но целиком отдаться движению сегодня никак не получалось, а в голове, которая должна быть полна одной лишь музыкой, вихлялась мышиным хвостиком какая-то смутная, тревожная мысль.
П'опадет, погаснет, послышался вдруг Иродиаде картавый голос, и она остановилась.
Ах вот оно что.
Вчерашний разговор.
Нелепого человека в перепоясанном синей веревкой рубище привезли в город Збышек и Рафек, двое сумасбродных варшавян. Они гоняли наперегонки в колесницах вдоль моря и подобрали на шоссе бродягу, рассмешившего их своим видом. Выяснив, что странник прибыл из России, повели к своим русским друзьям — показать.
Она была дома одна. Левушка заседал в Ареопаге, дети ушли на пляж.
Когда оборванец назвался Мануйлой, предводителем «найденышей», хозяйка развеселилась. Бедняге было невдомек, что по воле случая ей известно о смерти настоящего Мануйлы, которого убили, можно сказать, почти на ее глазах.
Иродиада не спешила с разоблачением, поджидала эффектного момента. Когда шалопаи-варшавяне повели бродягу смотреть город, Иродиада отправилась с ними.
Лже-Мануйла вертел головой во все стороны, беспрестанно ахал и удивлялся, сыпал вопросами. Збышек с Рафеком больше гоготали и валяли дурака, так что роль гида исполняла Иродиада.
А женщин вы что же, совсем не признаете, недоумевал самозванец.
— Признаем и уважаем, — отвечала она. — У нас на Западной площади есть Памятник жене Лота — нашли на берегу соляную колонну и заказали скульптору высечь из нее статую. Многие, правда, возражали против нагой женской фигуры, но большинство проявили терпимость. Мы ничего не имеем против женщин, только нам лучше без них, а им без нас.
