— Сэвастоупол! Сэвастоупол!
Увы, понять их не составляло труда. Англичане хотели сказать, что воевали в Крыму, были под Севастополем и били там таких, как Гайпель, в хвост и в гриву.
— Сэвастоупол! Виктори! Рул, Бритен! — победно кричали они вслед.
У Гайпеля испортилось настроение.
— Как-то странно сознавать, — сказал он, — что Россия теперь не имеет права держать в Черном море военный флот.
— А вы знаете, — без всякой, казалось бы, связи спросил Шитковский, — какой зверь был в русском гербе до Романовых?
— Сразу не припоминаю.
— Чему вас только в университете учили… Единорог был!
— Носорог? — усомнился Гайпель.
— Чего ради? Единорог — это волшебный белый конь с рогом во лбу. Обитает на краю света, питается мясом, страшно силен, дик и, главное, свободен, потому что ни мужских, ни женских органов не имеет, пары себе не ищет. Размножается таким способом: триста лет проживет, рог сбрасывает и умирает, а рог превращается в громаднейшего червя. Поползает, потом у него ножки с копытцами из брюха вырастут, головка, рожок проклюнется…
— Какое отношение все это имеет к Черноморскому флоту?
— Такова, батюшка, и Россия, — сказал Шитковский. — Из зверя — червь, из червя — опять зверь.
— Теперь мне понятно, почему вас Иван Дмитриевич не любит, — ответил Гайпель.
Из туманной мглы вновь протяжно разнеслось над гаванью:
— Э-эй, на башне-е!
Безысходное отчаяние звучало в этом голосе. Казалось, человек с рупором в последней надежде вопиет к ангелу на шпиле Петропавловской крепости.
Они прошлись по берегу, наконец Гайпель, поглядев на часы, сказал:
— Идемте обратно, скоро полночь.
Окошко по-прежнему светилось, Петров сидел на том же месте, но уже уткнувшись мордой в стол, на котором стояла ополовиненная бутылка вина. Больше в комнате никого не было.
— Дождались, — рассердился Гайпель. — Пьян ваш Петров.
Поднялись на крыльцо, двинулись по коридору. Шитковский говорил, что такие, как Петров, пять минут поспят и уже трезвехоньки, все соображают, все помнят, а не помнят если то, что от них требуется, так быстро вспоминают, как только бутылку отберешь.
Чтобы произвести должное впечатление своим внешним видом, Гайпель вертикально положил к носу ребро ладони, затем так же отвесно передвинул ее выше, к околышку, проверяя, по центру ли сидит кокарда на фуражке.
— Господин Петров, просыпайтесь, — входя, сказал он. — Мы из полиции!
Ответа не последовало.
— Эй, на башне! — позвал Шитковский.
Молчание.
Он потряс Петрова за плечо, в сердцах лягнул под ним ножку стула, и тот вдруг сковырнулся на пол, тяжело стукнувшись затылком и по-неживому вывернув шею.
19
С невнятным мычанием отлепившись от косяка, Иван Дмитриевич без дальнейших неприятностей миновал коридор, юркнул в кухню и устремился к спасительному провалу черного хода. И добежал бы, да подвела плебейская привычка на дармовщину кусочничать в тех домах, где вел расследование. Отрыгнулась ему эта лапша. Не жрал бы, так все могло и обойтись, не то что не догнали, а и не узнали бы. Но несколько лапшинок осталось на полу, сапоги поехали на них, Иван Дмитриевич с разбегу врезался в стену, упал и был накрыт рухнувшим сверху медным тазом.
В следующее мгновение кто-то сидел на нем верхом, чьи-то ледяные пальцы оплели горло.
— Аа-а-а!
Он заорал, извиваясь, изворачиваясь всем телом, но при этом с какой-то сумасшедшей радостью понимая, что человек, оседлавший его, для покойника чересчур тяжел. И дыхание громкое, жаркое, не как у мертвеца.
Но радость сменилась ужасом отнюдь не мистическим. Неизвестно еще, кто страшнее, живой или мертвый. Напрасно Иван Дмитриевич пытался сбросить своего седока, тот сидел на нем прочно, как банщик в тифлисской мыльне. Крикнуть и то не удавалось: железная рука предусмотрительно и жестко прижимала его к полу, сминая губы, корябая нос.
Из последних сил Иван Дмитриевич попробовал трепыхнуться, но сидевший на спине человек подпрыгнул и с размаху снова сел, едва не переломив поясницу, затем схватил его за волосы, оттянул голову назад, намереваясь не то свернуть шею, не то шмякнуть мордой об пол. В горле захрустело. В этот момент послышались торопливые шаги, дрожащий свет озарил кухню. Загремел отброшенный в сторону таз. Тяжесть на спине исчезла. Иван Дмитриевич немного полежал вниз лицом, приходя в себя, наконец перевернулся. Над ним стоял Евлампий, рядом — Шарлотта Генриховна со свечой в руке. Лицо ее выражало не испуг, а что-то вроде печальной брезгливости.
— Вы-ы? — негромко проговорила она с такой интонацией, словно единственным чувством, испытанным ею при виде Ивана Дмитриевича, который среди ночи забрался к ней в квартиру, было разочарование в его порядочности.
— А вы думали… кто?
Она не ответила.
— Ай да полиция! — осклабился Евлампий.
Ивану Дмитриевичу было что ему напомнить — испачканный кровью конец веревки хранился в кармане. Но он смолчал и сразу обратился к Шарлотте Генриховне:
— Вы позволите мне встать?
— Полицейских бы сюда с приставом, — сказал Евлампий, — То-то полюбуются на своего начальничка!
— Не нужно. Вставайте, господин Путилин, я жду ваших объяснений. Надеюсь, вы ее станете уверять нас, будто в темноте ошиблись дверью.
Он поднялся, попробовал, сгибается ли хрустнувшая под Евлампием поясница.
— Шарлотта Генриховна, давайте отложим наш разговор. Поверьте, я был вынужден так поступить. Меня вынудили обстоятельства, касающиеся смерти вашего мужа.
— Какие именно?
— Я не вправе их называть. Поверьте!
— Что ж, в таком случае действительно придется звать полицию. Заодно соседей пригласим. И еще… Евлампий, сбегай-ка за супругой господина Путилина.
— Нет, — быстро сказал Иван Дмитриевич.
— Отчего же? Я думаю, она будет приятно удивлена, когда увидит вас и узнает, как вы здесь очутились.
— Прошу вас, не надо.
— Тогда извольте отвечать. Что вы искали в моем доме? Какие улики? Или вы подозреваете, что это я убила Якова?
— Пусть ваш лакей оставит нас вдвоем.
— Ступай, Евлампий.
Иван Дмитриевич выпроводил его из кухни, плотно прикрыл за ним дверь и вернулся к Шарлотте Генриховне.
— Предупреждаю, — сказала она, — если вы вздумаете скрыться через черный вход, я стану кричать… Ну?
— Есть детская сказочка, Шарлотта Генриховна, мой Ванечка ее очень любит. В одном черном-пречерном городе была черная-пречерная улица. Ну и так далее: черный дом, черная комната, в комнате — гроб. И в этом черном-пречерном гробу…
— Прекратите!
— …лежала тухлая-претухлая селедка, — невозмутимо закончил Иван Дмитриевич.
— Негодяй…
— Такова сказочка. У меня и в мыслях не было намекать на вашу внешность. Я знаю, для женщины нет большего оскорбления, чем когда ее сравнивают с какой-нибудь рыбой. С селедкой… или, например, с воблой.
— Я и не подозревала, какой вы, оказывается, негодяй.
До этой минуты Иван Дмитриевич еще не вполне был уверен, что именно ее, Шарлотту Генриховну, он видел встающей из гроба, но теперь никаких сомнений не оставалось. Теперь нетрудно было восстановить ход событий: она лежала в домовине, приготовленной для Якова Семеновича, и, когда кто-то вошел в комнату, приняла вошедшего за мужа. Тут с улицы явился Евлампий…
— Будьте надежны, я вам не прощу, — прошептала она.
— Простите, но любопытно было узнать: вы всегда спите в гробу? — поинтересовался Иван Дмитриевич.
Сказал, и смутное воспоминание, пробужденное ритмом этой фразы, царапнуло память. Ну да, конечно! Воскресным днем в лесу Яков Семенович точно так же спросил его: «Вы всегда ходите по грибы с птичьей клеткой?»
— Или только сегодня что-то помешало вам лечь в вашей постели?
Она молчала.
— Может быть, клопы?
— Негодяй, — кусая губы, повторила Шарлотта Генриховна.
— Говорят, жили раньше великие схимники, такие праведные мужи, которые все ночи проводили не иначе как в гробу, дабы проникнуться тщетой всего сущего во плоти. Но мы ведь как думаем? То в старину! А нынче на дворе век пара, прогресса. Ан нет! Не перевелись еще истинные подвижницы и в наше время… Вы разрешите мне поделиться своим открытием с соседями? С Гнеточкиным, Зайцевым. На их жен тоже, я полагаю, это произведет сильнейшее впечатление. Они-то обжоры, лакомки, на перинах спать привыкли. Вы не передумали звать соседей? Они добрые люди и будут приятно удивлены, обнаружив, что гроб, предназначенный для Якова Семеновича… пуст!
— Пуст? — с искренним непониманием переспросила Шарлотта Генриховна.
— Но не могли же вы с мужем поместиться там вдвоем!
— Боже мой, Боже мой! — Она расхохоталась. — Пуст! Если бы так!
— А разве нет?
— Так вот вы что искали! Думаете, Яков жив? Ха-ха-ха… Пуст!
