— Спасибо, — поблагодарил я пожилого лакея и, как и обещал, сунул ему в руку полкроны. — Я узнал все, что нужно. Вы мне очень помогли.
Неспешным шагом я вернулся в гостиную и взял бокал вина. Глянул в сторону Фоули в тщетной попытке подать ему знак и сообщить, что я желал бы уехать. Но привлечь его внимание было невозможно, поскольку он, как и большинство гостей, находился в дальнем конце комнаты. Несколько человек, среди них Роберт Монтфорт, сидели за круглым столом, играя в пикет. Остальные собрались вокруг спинета,[25] слушая игру Элизабет Монтфорт. Элис я нигде не заметил, но, поскольку в карты она не играла, я предположил, что она там же, где я видел ее в последний раз — в первых рядах любителей музыки.
— Вы всегда так недружелюбны, мистер Хопсон? Игнорируете своих знакомых?
Я резко обернулся. За моей спиной стояла Элис. Я даже не слышал, как она подошла.
— Что вы имеете в виду?
— Я ищу вас уже десять минут. Где вы были?
Ее глаза лучились, и голос звучал совсем не так, как на протяжении всего вечера. Вместо холодности в нем теперь слышались веселые нотки, словно ее гнев вдруг угас, и она теперь насмехалась надо мной.
— Выходил в холл. Здесь слишком жарко.
— И, вернувшись, вы вновь встали к камину, — лукаво заметила она.
— Что ж, ладно. Если вам интересно, я расспрашивал лакея про экипажи Брадфилдов.
— И ваша беседа оказалась плодотворной?
— Я узнал, что они держат три экипажа, два сегодня выезжали в город. Но кто брал один из них утром, я пока не выяснил, хотя уверен, что завтра утром получу ответ.
— Понятно.
Я подумал было поделиться с ней своими подозрениями относительно Роберта Монтфорта и предупредить ее, чтобы она не очень-то откровенничала с ним, но румянец на ее щеках и решительность в манерах и голосе навели меня на мысль, что она просто притворяется беспечной. Дабы лишний раз не сердить ее, я решил попридержать язык. Сейчас Элис на безопасном расстоянии от него, рассудил я, а позже, когда она станет более уравновешенной, я ей все объясню. Мы молча смотрели друг на друга, не зная, как нам быть дальше.
— Элис, — внезапно начал я, — я очень сожалею, что расстроил вас в Кембридже. Если б можно было повернуть время вспять, я поступил бы иначе.
Едва произнеся это, я понял, что она ожидала услышать другое и что мои слова лишь вызвали у нее досаду. Она выпрямилась.
— Почему вы решили, что я расстроена, мистер Хопсон? Вам кажется, я недостаточно весела?
— Нет, но…
— Но что?
— Вы покинули Кембридж… так внезапно и неожиданно. И с тех пор держитесь как-то неприветливо. Не дождались, когда я заеду за вами в театр. Вот я и подумал, что вы сердитесь на меня из-за Конни.
Элис рассмеялась — через силу, я был в том уверен.
— Вы правы, порой я бываю импульсивна. Но вы льстите себе, полагая, будто пробудили во мне страсть. Я поспешила оставить Кембридж из опасения, что погода ухудшится. Ну и потом, я закончила там все свои дела. Вас не стала беспокоить из деликатности, а не потому, что обиделась. Если помните, вы были заняты с Фоули. Так что жаловаться вам не на что. По-моему, с вами я так же любезна, как и со всеми своими знакомыми. Ведь я же согласилась пойти с вами в театр.
— Но вы держитесь со мной как-то… настороженно, — с запинкой произнес я.
— Вы уверены, что у вас не разыгралось воображение? В конце концов, сейчас я первая подошла к вам. А вы прятались в холле.
Ее слова меня не убедили. Я знал, что она все еще дуется, и сейчас ведет этот бессмысленный спор, дабы просто уязвить меня. Иначе она не уехала бы тайком из Кембриджа и не разговаривала со мной так холодно в театре. Мы оба это понимали, только она предпочитала изображать неведение. Ее упрямство взбесило меня. Я не боялся ее — на то не было причин. Скорее, мне следовало страшиться собственной слабости; у меня не хватало духу открыто противостоять ей.
— О господи! — воскликнул я. — Неужели вы не понимаете, Элис? Я пытаюсь объясниться с вами. Выслушайте меня хоть раз. Я думал, надеялся, что мы стали друг для друга больше, чем просто знакомые.
Она широко раскрыла глаза, глубоко вздохнула, словно собиралась что-то сказать. Но почему-то промолчала. Прежде чем я успел потребовать от нее ответа, на мое плечо легла рука Фоули.
— Итак, — произнес он, — думаю, нам пора откланяться. Надеюсь, Хопсон, вы с пользой провели время в холле, общаясь со слугой Брадфилдов?
Его интуиция лишь подхлестнула ярость, разожженную во мне упрямством Элис. Неужели я такой простодушный, что он предугадывает каждый мой шаг?
— Не скрою, лорд Фоули, — ледяным тоном отозвался я, — я ходил подышать свежим воздухом и проветрился на славу.
— Вы мне все расскажете в карете, — ответил он, словно не замечая моей холодности, и обратился к Элис: — Мои поздравления, мисс Гудчайлд. Вы произвели впечатление на Роберта Монтфорта. И как, узнали что-нибудь интересное?
Элис чарующе улыбнулась Фоули.
— Обаятельный молодой человек, — заметила она. — Мы обсуждали увлечения его семьи. Ничего существенного мне пока не удалось выяснить, но я не отчаиваюсь.
— Что это значит? — вспылил я.
— Это значит, — отвечала она, беря меня под руку, поскольку мы начали спускаться по лестнице, — что он признался мне в своем желании продолжить переоформление интерьера Хорсхита, задуманное его отцом. Он планирует заменить старую дубовую лестницу новой, из лучшего кубинского красного дерева, которое он намерен приобрести у меня. Я обещала завтра устроить ему экскурсию по своему складу. А на следующий день я приглашена в Хорсхит-Холл.
На следующее утро, придя в мастерскую, я обнаружил на своем столе два письма. Первое было отправлено неделей раньше из Йоркшира. Его написала Дороти Чиппендейл.
Отли, Йоркшир,
14 января 1755 г.
Дорогой мистер Хопсон,
Разве могла я подумать в нашу последнюю встречу, что в следующий раз нам придется общаться по поводу столь трагических событий? Вы, наверно, помните, как в конце ноября прошлого года мы все вместе — вы, Джон Партридж и я — ездили в Ричмонд и веселились на реке. Теперь, после всего, что случилось, тот день кажется мне таким далеким, будто это было сто лет назад. С трудом верится, что тогда никто из нас даже не предчувствовал, какие несчастья уготовила нам судьба.
Не стану обременять вас своим горем, которое поглотило меня, когда я прочитала в вашем письме о смерти Джона. Вы скорбите так же, как и я, и мне не хотелось бы усугублять ваши страдания, описывая свои переживания. Скажу только, что ужасная гибель Джона потрясла меня до глубины души, но в каком-то смысле я оплакивала его еще до того, как узнала о его кончине. С тех пор как я покинула Лондон и поняла, что мы с ним никогда не сможем быть вместе, он для меня все равно что умер.
Не сочтите меня бессердечной, когда я говорю, что безмерно благодарна вам за то, что вы взяли на себя труд сообщить мне о трагедии: ведь иначе мне до конца дней своих пришлось бы мучиться неведением, гадая о его судьбе, а это во сто крат тяжелее. И хотя горе мое велико, думая о его смерти, я не могу не разделять ваш гнев и ваше справедливое желание призвать к ответу убийцу, кто бы ни был этот человек. Посему я со всей искренностью откликаюсь на вашу просьбу и постараюсь помочь, чем смогу. С этой целью подробно излагаю события последних дней моего пребывания в Лондоне.
17 декабря — очевидно, в тот же день, когда исчез Партридж, — сразу же после полудня мой брат, Томас Чиппендейл, вызвал меня к себе.
Я не уверена, известно ли вам, что к тому времени я уже четыре месяца жила в семье брата. Меня прислали из Йоркшира в помощь невестке Кэтрин, чтобы я смотрела за тремя ее детьми. До этого я всю жизнь провела в Отли, тихом городке в десяти милях от Лидса, в том самом краю, где родился и вырос мой брат Томас. Из пятнадцати детей отца я — самая младшая, Томас — самый старший. Его мать умерла вскоре после его рождения, и наш отец женился во второй раз и произвел на свет еще четырнадцать детей. Вы должны понимать, что, поскольку я родилась на двадцать лет позже брата и через несколько лет после того, как он переселился из Отли в Лондон, до моего приезда в его дом я почти не знала его.
Все мои сведения о старшем брате были почерпнуты из рассказов отца. Сам он по профессии плотник и, естественно, хотел, чтобы старший сын пошел по его стопам, как и все сыновья Чиппендейлов на протяжении многих поколений. Отец рассказывал мне, что Томас с самого раннего детства стремился к совершенству. Когда он только еще начал осваивать ремесло в мастерской отца, некий лондонский зодчий, работавший над особняком местного землевладельца, заказал ему модель этого дома. И он был так восхищен работой Томаса, что вызвался оплатить его учебу ремеслу краснодеревщика — сначала в Йорке, затем в Лондоне. Томас повел себя так, будто и не ожидал ничего другого. Предложение зодчего он принял как должное и, не задумываясь, покинул отчий дом за пять лет до моего рождения. Наш отец тем временем продолжал трудиться, как и прежде, — мастерил мебель, обшивал панелями стены, сооружал лестницы и все такое прочее, от случая к случаю получая от сына письма, в которых тот сообщал о своих успехах.
