— Алкея де Разье, — продолжал Пьер Жюльен, — доводилось ли вам слышать, чтобы кто-нибудь учил или свидетельствовал, что Христос и апостолы его не владели ничем ни лично, ни сообща?
— Алкея, — спешно встрял я, пока она не успела ответить и оговорить себя своим собственным языком, — требуйте отсрочки для обдумывания, требуйте предъявить вам свидетельства.
— Молчать! — В этот раз сенешаль нанес мне удар в голову, и я, развернувшись, в ответ ударил его по руке.
— Только попробуйте тронуть меня еще раз, — предупредил я, — и вам не поздоровится.
Глаза Роже зло блеснули.
— Да ну? — усомнился он, щерясь в ужасной улыбке.
И тут Пьер Жюльен потребовал, чтобы меня удалили из зала, и Роже выразил готовность проделать это самолично. Я обратился было за поддержкой к приору, но сенешаль силой пресек мои попытки, схватив меня за руки и попытавшись вытолкать меня вон.
Как бы вы поступили на моем месте? Станете ли вы осуждать меня за то, что я наступил ему на ногу, и когда он ослабил хватку, двинул локтем ему в ребра? Не забудьте, пожалуйста, что я был подло предан этим человеком, которого так долго считал своим другом. Не забудьте, пожалуйста, что мы сошлись с ним в смертельной борьбе, которая просто должна была вылиться в физическое насилие.
Будь что будет, я атаковал его, и он в ответ ринулся на меня. Я, конечно, не мог надеяться одолеть его. Хоть я и был выше ростом, но уступал ему в силе и не был обучен военным искусствам. Кроме того, у меня за спиной не было солдат, готовых в любую минуту прийти на помощь. Когда Роже отшатнулся, схватившись за грудь, двое стражей, стоявших у дверей, разом подскочили ко мне и принялись меня избивать. Прикрыв голову руками, я упал на колени, смутно слыша протестующие крики испуганной Иоанны, и затем от удара между лопаток я растянулся по полу.
Я помню, что лежал ничком, сжавшись в ожидании следующего удара. Только через некоторое время стало ясно, что второго удара не последует. Звон в ушах постепенно стих. До меня начали доходить другие звуки: крики, визг, призывы о помощи. Я сел. Сквозь слезы боли я увидел, как изменилось положение. Я увидел, что сенешаль отбивается от Вавилонии, которая царапалась и кусалась как дикое животное, и солдаты торопятся ему на выручку. Один из них протянул ее по спине своей дубинкой, так что она вся изогнулась. Алкея попыталась закрыть собой девушку, а Иоанна бросилась на солдата; Пьер Жюльен укрылся за креслом. Что было потом, я не знаю, ибо от настигшего меня вскоре удара в висок я лишился чувств. Все, что я помню, так это что я, раненный, пытался вытащить Иоанну из образовавшейся свалки.
Потом я на краткий миг увидел звезды, и все померкло.
Говорят, что меня сразила та же дубина, которую уже применили против Вавилонии. Еще говорят, что Иоанна, подумав на секунду, что я умер, так пронзительно и горестно запричитала, что все остановились и замерли. Солдаты опустили оружие. Сенешаль стал лихорадочно щупать мой пульс, Алкея начала молиться. Затем я начал подавать признаки жизни, и участники сборища, приглушенно посовещавшись, решили, что лучше будет пока разойтись.
Так я оказался в тюремной караульной, не имея ни малейшего понятия, как это произошло.
Я засыпал и просыпался, засыпал и просыпался. В первый раз, проснувшись, с головной болью, я, спотыкаясь, добрался до двери и потребовал объяснений: почему я помещен в такие отвратительные условия? Сначала никто не отвечал. Затем я услышал голос Понса, доносившийся из коридора; он сообщил мне, что я упорствующий еретик и опасен для других. Возможно, он еще что-то говорил, но я не запомнил. Почувствовав дурноту, я вернулся на свое ложе.
Когда я снова проснулся, в голове у меня немного прояснилось. Я знал, где я нахожусь и почему; по перезвону колот колов я определил, что сейчас служат шестой час, и подумал, что могло произойти с тех пор, как я потерял сознание. Я безумно тревожился об Иоанне. Еще меня мучила жажда, во всех членах была скованность, раны саднили. Боль в спине не давала вздохнуть.
С трудом поднявшись, я барабанил в дверь, пока не пришел Понс.
— Чего вам? — прорычал он.
— Мне нужно вина. У меня все болит. Сходите в обитель за братом Амиелем.
Помолчав, Понс ответил:
— Я должен спросить отца Пьера Жюльена.
— Вы будете исполнять, что я вам велю!
— Больше не буду, отец. Я должен спросить отца Пьера Жюльена.
С тем он и покинул меня, а мне стало ясно, что будущность моя безрадостна. Как же мне апеллировать к Папе, если даже моя просьба о помощи лекаря была воспринята с такой враждебностью? Несомненно, судьбой мне уготовано презрение, одиночество, забвение. Что же до моих немногих друзей, то дружеские их чувства должны быть поистине сильны, чтобы выдержать осуждение Святой палаты!
Сев на постель, которую недавно занимала Виталия, я обдумывал имеющиеся у меня пути к выходу. Они были немногочисленны и сомнительны, ибо мне было ясно, что если я не желаю оставаться в тюрьме, под следствием Пьера Жюльена и в страхе за Иоанну, то мне придется бежать. Сама мысль о подобном развитии событий ужаснула меня: как же это осуществить? Стены были толстые, стражники стерегли ворота, дверь караульной была заперта, и ключ был только у Понса. Затем я вспомнил, что придется спасать и женщин, и сердце мое содрогнулось. Воистину, эта задача казалась невыполнимой. Если они заключены внизу, было бы довольно просто выпустить их, поскольку камеры в murus largus[110] запирались снаружи на засов. Но моя собственная дверь, как я уже говорил, была заперта на ключ, и город за тюремными стенами вовсе не был раем для беглого еретика.
И все-таки, мне подобало сделать все, что было в моих силах. Мне следовало по крайней мере выяснить местонахождение Иоанны.
— Понс! — закричал я. — Понс!
Никто не ответил. Но я не переставал звать, пока жена тюремщика, пыхтя и отдуваясь, не сообщила мне, что ее муж отправился к отцу Пьеру Жюльену.
— Что вам нужно на этот раз? — спросила она.
— Эти женщины. Если они не здесь со мной, то где они?
— Внизу, конечно.
— В murus largus?
— Они все в одной камере.
— А в камере есть окно?
— Нет, нету! — Ей, казалось, доставляет удовольствие сообщать мне об этом. — Она в южном конце, у лестницы. Там нет окон и очень сыро. И ваши друзья едят то, что и остальные заключенные.
Мое требование кормить женщин с ее собственного стола, очевидно, глубоко оскорбило ее. Если задуматься, то это требование было не слишком благоразумным. Возможно, если она теперь оказалась в стане моих врагов, то мне приходилось винить в этом только себя.
Слушая отдаляющийся звук ее шаркающих шагов, я мысленно нарисовал себе план тюрьмы и понял, что Иоанна находится практически подо мной. Однако пол был толстый, и все швы в нем были надежно законопачены. Ни щели, ни трещины, в которую можно было бы сунуть записку или прошептать пару слов. Да и написать записку было невозможно. У меня не было ни пера, ни клочка бумаги. Если я хочу обращаться к моим влиятельным друзьям, то мне потребуется соответствующие принадлежности. Кто осмелится доставить их мне?
«Дюран, — осенило меня. — Дюран все мне принесет».
Я обдумывал это, когда благодаря любезности Понса прибыл брат Амиель.
— Вот ваш костоправ, — объявил Понс, гремя ключами. Затем он отворил дверь, втолкнул брата Амиеля внутрь, снова закрыл дверь и запер ее. — Если я вам понадоблюсь, позовете, — сказал он. — Я буду тут неподалеку, на кухне.
Брат Амиель, криво ухмыляясь, слушал отдаляющийся звон ключей, возвещавший об уходе Понса. Сначала он оглядел караульную, с явным неодобрением, и лишь потом его взгляд остановился на мне. Вследствие чего его роскошные брови поднялись чуть ли не на одну линию с волосами.
— Что ж, — сказал он, — вижу, что с вами очень плохо обошлись, брат Бернар.
— Очень плохо.
— Где болит?
Я сказал ему, и он стал меня осматривать, ища переломы костей. Не найдя ничего, он, кажется, потерял ко мне интерес; он сказал, что ссадины заживут и отеки спадут. Он дал мне примочку из мази на полотняной ленте, которую вытащил из своего кожаного мешка.
— Иссоп, полынь, окопник, — объявил он. — Немного майорана. И лекарство от боли, но прежде ее нужно нагреть. Тюремщик согреет ее для вас?
— Нет, наверное.
— Тогда подержите ее под одеждой. Тепла вашего тела может быть достаточно. — Вложив мне в ладонь глиняную бутылочку с пробкой, он сказал, что подождет, пока я приму лекарство, и прибавил: — Говорят, что вы еретик. Это правда?
— Нет.
— Да, как-то не верится. Я прямо так и сказал брату Пьеру Жюльену.
— Когда?
— Вчера утром. Он беседовал с каждым из братии, поодиночке. Все расспрашивал о вас. — Амиель говорил равнодушно, на меня он всегда производил впечатление человека, которого более заботят мертвые, чем живые. — Он интересовался моим зайцем.
