всех его хулителей в статье «О возвеличенных и «начинающих»», опубликованной в «Известиях». Как явствует из начала этой статьи, на тот момент «буревестник революции» даже не догадывался, кто такой Авербах:
«Недавно трое литераторов - Авербах, Безыменский и Маяковский - единодушно спустили собак своего самолюбия на Молчанова, хорошего поэта. Авербах, вероятно, поэт из племени интеллигентов, Маяковский - интеллигент- анархист, Безыменский - сын купца: все трое - люди, не нюхавшие того пороха, которым нанюхался Молчанов. Если эти именитые люди чувствуют себя способными учить и воспитывать младшую братию, они прежде всего сами должны научиться делать это в формах, не оскорбительных для «учеников».
Именно это обстоятельство, судя по всему, и выбесило Леопольда Леонидовича больше всего. Его – главного критика страны – обозвать «поэтом из племени интеллигентов»?
Мгновенно в «Комсомольской правде» выходит погромная статья некоего Л. Авербаха «Пошлость защищать не надо», где автор в выражениях не стеснялся от слова совсем. Ох, и отлились классику мышкины слезы – троекратно отлились! На горьковских «собак самолюбия» Авербах ответил «гиенами тщеславия», «бегемотами чванства» и «крокодилами злословия».
Градус полемики уверенно пополз вверх, но Горький, вопреки ожиданиям, градус повышать не стал и ругань закончил. А вот Авербаху…
Авербаху, неожиданно для него самого, как сейчас говорят, насовали полную панамку.
И не в какой-нибудь «Комсомолке», а в «Правде», главной газете страны, вышла статья В. Астрова «Горький и «комчванята»». А чуть позже подключилась еще одна «тяжелая артиллерия». Сам Луначарский пишет статью «Нехорошо». Процитирую только начало:
«Однажды мы встречали знатного иностранца. Знатный иностранец был особой почтенной, хотя ни в какой сердечной близости с нами не состоял. И вот произошел маленький конфуз — факт, которому я сам был свидетель.
Знатного иностранца пригласили на бега. После главного заезда оркестр заиграл какой-то марш. На проволоку, которая тянется вдоль трибуны, вспрыгнул маленький, юркий и озорной воробей. Он весело чирикал почти в тон маршу, а затем поднял хвост и вдруг уронил неопрятную каплю на поля шляпы знатного иностранца. Ну что ж ты поделаешь? Это даже нельзя считать недосмотром. Как ты предупредишь такие воробьиные напасти, с воробья не спросишь.
Но подобный же факт произошел, к сожалению, недавно при встрече нашего друга Максима Горького.
Москва торжественно встречала любимого писателя. Это был не иностранец, хотя и почтенный, это был человек, сердечно с нами связанный.
Попытку нарушить торжественность и сердечность встречи озорством сделал в этот раз не воробей, а Леопольд Авербах…».
Литературная общественность потирала руки и делала ставки на то, как ответит прославившийся своей вспыльчивостью «обгадившийся воробей».
Но по итогу – осталась разочарована.
Нет, Авербах, конечно, ответил – выпустил ответ Астрову, а также сделал в журнале подборку «Толстой о Горьком» - иначе бы это был не Авербах. Но ответил без огонька, без «бегемотов чванства». Не зажег, короче говоря.
Теперь, когда опубликованы документы тех лет, становится понятно, что, скорее всего, Авербаху надавала по башке его высокопоставленная родня. И объяснила дураку самовлюбленному, что наезжать на Горького – низзя! Его не то что полоскать нельзя – с ним дружить надо изо всех сил! Потому что у Сталина на Горького – очень и очень большие планы. Не просто очень, а ОЧЕНЬ.
Как я уже говорил, Леопольд Авербах дураком не был, поэтому в октябре 1928 года, всего через полтора месяца после статьи с бегемотами и гиенами, пишет уехавшему из Москвы Горькому вот такое письмо:
Дорогой Алексей Максимович!
Очень жалею о том, что не удалось с Вами попрощаться: опоздал на вокзал ровно на одну минуту и видел лишь хвост уходившего поезда. Посылаю Вам свою книжку, вышедшую на днях. В книге имеется полемика с Вами по некоторым острым вопросам.
После наших разговоров я продолжаю считать необходимым отстаивать свою позицию и о Молчанове, и об определении пролетарской литературы, но, по совести говоря, ежели бы я имел возможность, то я бы многое изменил в тоне, за который Вы меня упрекали.
А участь ругателей Горького действительно была незавидна. В декабре 1929 года было даже принято постановление Полютбюро ЦК ВКП(б) «О выступлениях части сибирских литераторов и литературных организаций против Максима Горького», фактически запретившее ругать Горького:
ЦК ВКП(б) считает грубо ошибочными и граничащими с хулиганством характеристику выступления М. Горького, как «выступления изворотливого, маскирующегося врага», и обвинения М. Горького в том, что он якобы «все чаще и чаще становится рупором и прикрытием для всей реакционной части советской литературы».
А Авербах….
Авербах принялся налаживать отношения с Горьким.
И ему это удалось.
***
А теперь мы из 1928 года переносимся в судьбоносный для РАППа 1932 год.
В январе 1932-го Леопольд Авербах гостит у Горького в Италии, в Сорренто.
После его отъезда в конце января едва ли не все корреспонденты Алексея Максимовича допытываются у классика – ну что? Ну как? «Показался» вам Авербах или не «показался»?
Нарком Ягода в феврале интересуется:
«Как Авербах? Правда, ведь Вы изменили свое мнение о нем, я ужасно рад, что Вы при более близком знакомстве с ним изменили свое отношение. Я в этом не ошибся.
У него, конечно, много отрицательных сторон. Мы о них с Вами говорили, но парень он способный. Пребывание у Вас ему много дало, много ему надо работать над собой, и работать систематически, а не так, как до сих пор. Ведь эти «малыши», поднятые революцией на гребень ее, только сейчас начинают понимать, что багаж у них не совсем полный и что нужно очень много работать над собой. У Авербаха слишком много было самоуверенности, самовлюбленности, нетерпения и некоторой доли бахвальства, и вот этот юноша у меня на глазах менялся, ведь мы с Вами почти не расходились в оценке его еще давно, в 29 году.
Я был уверен и знал, что партия наша его здорово помнет и выровняет — так оно и вышло. Способный он человек».
А в марте Фадеев пишет очень трогательное письмо классику о своих литературных соратниках и их предводителе:
«Особенно же обрадовало меня Ваше письмо потому, что Вы правильно оценили Авербаха. Признаться, я боялся, что некоторые его внешние манеры — известная его крикливость и элементы «ячества», в которых, однако, больше биологической любви к жизни и ребячества, а корыстного не больше, чем во всех людях, — оттолкнут его от Вас. Но Вы оценили его правильно. Он — прекрасный товарищ, в литературе работает не случайно, предан этому делу, и работа его
