Вадим Данилов - Временно исполняющий

Утром, чуть свет, раскололось небо, и миллион его осколков, острых, огненных, грохочущих, обрушился на землю. Не стало неба и не стало рассвета. Все перемешалось. Качалась земля, будто били в нее гигантской кувалдой. Бомбовые удары то нарастали, то становились реже и глуше, но не стихали совсем, а накатывались снова. С ними вместе накатывались разрывы тяжелых снарядов и мин. И так раз за разом, пока ухающие, свистящие и скрежещущие звуки не соединились в один и удар всех снарядов и бомб не угодил точно в цель. Такой целью Синельникову представлялся пологий склон высоты, на котором стояли его орудия, и ему казалось, что в них летят все бомбы и все снаряды. И когда взрыв одной из бомб повалил Синельникова и наступила оглушительная тишина, он решил, что это и есть конец…

Ушли бомбардировщики, отгремела канонада. Пыльный купол, образовавшийся вместо неба, понемногу оседал и рассеивался. Синельников выкарабкался из полуобвалившейся щели, помотал головой и, отплевываясь, процедил:

— Жить тошно и помирать страшно.

У соседнего слева, резко накренившегося и уткнувшегося стволом в землю орудия санинструктор Васинский с трудом поднимал кого-то и пытался поставить на ноги. Два других бойца орудийного расчета, судя по всему, были убиты.

У соседней справа пушки наводчик Шафигуллин крутил панораму, замковый поправлял и крепил станину — там, наверное, все было в порядке. Уцелело и орудие, возле которого бомбежка застала Синельникова. Он тронул за плечо лежащего рядом бойца:

— Лебеденков, жив? Вставай… Слышь, Лебеденков!

Боец не шевелился. Младший лейтенант перевернул его на спину. Широко раскрытые глаза тоскливо смотрели на командира взвода, из черного рта выплескивался едва слышный однотонный звук.

— Ты что, ранен или оглох?

Лебеденков выплюнул землю и простонал:

— Не… Не могу. — Подбородок у него задрожал, слезы, стоявшие в глазах, покатились, промывая светлые полоски на щеках. — Не могу… Лучше сразу…

Синельников хотел было его поднять, тряхнуть что было сил, но не успел. Завопил санинструктор:

— Та-анки! — и бросился к командиру взвода то ли на помощь, то ли затем, чтобы спрятаться за орудийным щитом.

Танки выползали из-за высоты. Много танков. Синельников не считал их. Он только видел, что они движутся не куда-нибудь, а прямо на него, на четвертую батарею. Это не бомбежка. Это гораздо хуже. Это смерть… И не убежишь, потому что бежать нельзя. И не спросишь никого: как быть? Связи нет, не осталось даже обрывков проводов. Командир батареи далеко впереди, на наблюдательном пункте, от которого наверняка ничего не осталось, потому что не могла такая уйма танков пройти, минуя НП, не смахнув с пути передний край обороны. Значит, и переднего края нет. Ничего нет…

— Снаряд бери! — крикнул Синельников санинструктору. — И заряжай. Сам затвор открывай… Не жди!

Прильнув к окуляру панорамы, он поймал перекрестием ближайшее движущееся пятно и нажал спуск. Грохнул выстрел. Снаряд пропел где-то выше. Еще выстрел — и снова мимо. И еще раз мимо. А танки — все бщще. Идут и выплевывают на ходу мгновенно гаснущие огненные языки. Благо, что на ходу, иначе разметали бы уже оба расчета. Один танк неожиданно #крутанулся# и встал — это Шафигуллин попал ему в гусеницу. Второй, шедший наискось и подставивший бок, потянул за собой густой шлейф дыма — на сей раз и Синельников не промахнулся.

Лебеденков очнулся, поднялся на колени, подполз к ящику со снарядами, взял один, встал и, пошатываясь, побрел к орудию — может, вспомнил, что числится заряжающим. Однако не дошел. Разрыв поднял столб земли, уложил наповал замкового из расчета Шафигуллина и заставил распластаться Лебеденкора. Через минуту он попытался встать, но руки не слушались и ноги — тоже. При каждом выстреле голова вскидывалась, как от удара в подбородок.

— Я сейчас… — говорил он.

Но никто не слышал его.

И тогда младцшй лейтенант отчетливо увидел, что танки направлялись с самого начала вовсе не на него, не на четвертую батарею, а значительно левее, должно быть, к начинающемуся в километре отсюда шоссе. Видимо, уходящее на восток шоссе, а не ощетинившаяся внезапно ба-: тарея, было их главной целью. Туда они и ус-! тремились теперь, прибавив ходу.

Две пушки продолжали вести огонь вслед им, но недолго, потому что Шафигуллину цришлось работать одному за целый раечет, а у Синельникова кончились снаряды. Надо было подтащить их из дальнего окопа. И не по штуке надо таскать, а ящиками. Но кто подтащит?

«Да и бесполезно стрелять. Далеко ведь», — успокоившись, подумал вдруг в утешение себе Синельников и тут же спохватился: бесполезно было стрелять и в то время, когда танки только появились на высоте, а он, ошалевший, палил в белый свет. Сам два месяца назад в лагере, где формировалась дивизия, учил брйцов, что танки надо подпускать поближе, на дистанцию прямого выстрела. Учил, внушал, требовал. И самым понятливым, исполнительным учеником был размазывающий сейчас грязь по щекам, скрючившийся у его ног Лебеденков…

На шестую гаубичную батарею бронированная колонна вышла в тот момент, когда артиллеристы снимались с огневой позиции. Командир батареи старший лейтенант Павельев находился на наблюдательном пункте, однако успел передать приказ огневым взводам переместиться на полкилометра вперед и приготовиться к стрельбе прямой наводкой. Из-за бомбежки выполнить приказ вовремя не смогли, только теперь одно орудие прицепили к трактору, три остальных поставили на нередки.

Трактор вспыхнул сразу же, как только показался и выстрелил головной танк. Две гаубицы, у которых расчеты были попроворнее, удалось развернуть, два других расчета залегли, полетели гранаты. Но было поздно. Навалился гусеничный лязг и рев моторов. Взметнулись чадные языки пламени еще от трех тракторов. Узкая лощина покрылась разрывами. Неумолчный, надсадный гул, истошные выкрики заполнили все вокруг.

Одновременно начался бой на участке пятой батареи, занимавшей тот же рубеж, что и четвертая, только севернее. Пушки ее стояли в глубоких, перекрытых бревнами окопах и едва просматривались на выжженном, вспаханном бомбами поле. Поэтому немцы обнаружили их, лишь приблизившись метров на триста, словно споткнулись о невесть откуда взявшуюся преграду. Неведомая преграда ожила, осветилась звонкими вспышками. Выстрел за выстрелом — и два танка задымились. Один из них тут же с сотрясающим землю грохотом взорвался, высоко взметнув столб огня и дыма. Башня его поднялась, перевернулась в воздухе и шлепнулась в стороне.

Выпущенцые танками снаряды рвались на брустверах, разбивали в щепки уложенные над окопами в три наката бревна, а пушки «ЗИС-З», не смолкая, палили. И лейтенант Ватолин, видевший до того только пасти нацеленных в его глаза орудий и готовые раздавить его гусеницы, впервые заметил, что расстояние между батареей и вражескими танками не становится меньше, хотя, кажется, чего бы стоило им вмиг проглотить эти сотни метров… И подумал, что, может, и не в силах они проглотить, что-то мешает им…

Накануне, поздно вечером, Ватолина, крепко спавшего на большой охапке травы под шинелью, разбудил телефонист и, протянув трубку, с придыханием шепнул в самое ухо:

— Начальник штаба требуют.

Едва успев подумать, с чего вдруг начальнику штаба дивизиона понадобился командир огневого взвода, Ватолин услышал бесстрастный голос старшего лейтенанта Хабарова:

— Ваш хозяин (значит — командир батареи) ранен. Эвакуирован уже. Вы остаетесь за него. Готовьтесь прибыть на вышку (на наблюдательный пункт).

— Сейчас прибыть? — упавшим голосом спросил Ватолин. Его смутило не ранение командира: ранен— еще не убит. Смутило то, что нежданно-негаданно свалилась на него такая забота. А главное, придется идти на НП, там поблизости командный пункт дивизиона, сам командир дивизиона будет каждодневно видеть и вызывать, всякого начальства пропасть.

— Скажем, когда прибыть, — ответил Хабаров. И у Ватолина отлегло немного от сердца: протянут, глядишь, до завтра, а там что-нибудь случится, кого-нибудь другого назначат.

Ночью его не вызвали, а утром начался бой, оборвалась связь.

…Слева глухо рвануло — и ни одного свистящего осколка: вражеский снаряд угодил под перекрытие окопа третьего орудия и там разорвался. Тяжелое перекрытие рухнуло, похоронив мертвых и живых. Не стало второго расчета и орудия. Одно вышло из строя еще на рассвете от прямого попадания бомбы.

Вскоре смолкла и крайняя слева пушка — четвертая по порядковому номеру. Ватолин глянул в ее сторону: нё случилось ли что? А потом спохватился: ведь молчит и пушка, стоящая возле него, и… немцы молчат. Командир первого орудия сержант Плотников протянул: