Его крик до сих пор отдается эхом в моем сердце.
Да простит меня Бог, я растерялся. Я отступил перед ним, ибо я боялся дотронуться до него. Я попятился на лестницу, выронил нож, стал суетливо отстегивать накидку. Когда он накренился ко мне, с горящими волосами, я не задумываясь шагнул в сторону.
Он, конечно, упал, и покатился со ступеней вниз, и замер где-то далеко внизу. Я как раз набрасывал поверх него свою накидку, когда появилась Иоанна. Она прибежала, тяжело дыша и с безумными от страха глазами.
— Стойте! — воскликнул я, хотя ей не угрожало обжечься. Моя тяжелая накидка успешно сработала как средство для тушения огня. Я принялся обеими руками хлопать по лежавшему под ней телу.
— Что такое? Что случилось? — воскликнула Иоанна.
— Возьмите, — я швырнул ей связку ключей тюремщика.
Позвольте мне объяснить, каковы были эти ключи: они висели на кожаной петле, в которую Понс продевал свой пояс. Заполучив их, я продел в петлю два средних пальца руки. Теперь же у меня был повод поблагодарить Господа, что мне довелось обременить себя столь неудобной и шумной ношей.
— Заприте дверь в тюрьму! — сказал я, кашляя и задыхаясь от ужасной вони.
— Каким ключом?
— Я не знаю. Попробуйте их все. Торопитесь! — Я боялся, что крик брата Люция мог быть услышан далеко отсюда, и хотел принять меры против любого вторжения в Палату. Но что же мне было делать с раненым? Его переломы, его ожоги требовали незамедлительной помощи. Когда Иоанна ушла, я повернулся к нему и замер в нерешительности.
Я едва осмелился приподнять материю с его дымящейся головы.
— Боже милосердый. — Нет таких слов, чтобы описать открывшееся мне зрелище. Да и к чему его описывать? Вам, без сомнения, случалось видеть обгоревших еретиков.
Слезы вскипели у меня на глазах.
— О милосердый Боже, — прошептал я. — Люций, что это вы… что же мне делать? Я не могу… у меня нет…
— Отец мой. — Клянусь, когда он заговорил, я подумал, что мне послышалось. Я подумал, что это говорит кто-то другой. Одному Богу известно, откуда у него взялись силы. — Отец мой… отец Бернар…
Дым был удушающий. Я заплакал от отчаяния, ибо как я мог покинуть его? Но в то же время — как я мог остаться?
— Я хочу исповедоваться, — прохрипел он. — Я умираю, отец, выслушайте мою исповедь.
— Не сейчас. — Я попытался поднять его, но снова уронил, когда он вскрикнул от боли. — Нам нужно идти… огонь…
— Я убил Раймона Доната, — прошептал он своим ужасным потусторонним голосом. — Отпустите мне грехи, отец мой, ибо я каюсь.
— Что? — Снова мне подумалось, что я, должно быть, ослышался. — Что вы сказали?
— Я убил Раймона Доната. Я поджег документы Святой палаты. Я умираю во грехе…
— Бернар. — Это вернулась Иоанна. — Я заперла дверь. Никто не приходил. Но…
— Тсс! Подождите! Я должен это услышать!
И я услышал его исповедь. Но поскольку она была долгая и путаная, со многими остановками и повторами, и мольбами о прощении, поскольку некоторые пропуски в его рассказе были восполнены моими собственными предположениями и догадками, — я не стану приводить ее слово в слово. Вместо того я перескажу ее вкратце, пожертвовав драматическим напряжением и деталями во благо точности и ясности.
Итак, вот его печальная история.
Брат Люций был внебрачным сыном женщины, которая ослепла. Бедная и одинокая, она была бы вынуждена вручить себя бездушному попечению богадельни или лечебницы, когда бы не жалование, что выплачивала ее сыну Святая палата. Это жалование, с одобрения своих старших, он отдавал женщине, которая прислуживала его матери и заботилась о ней, как о родной. Две женщины жили вместе долго и счастливо.
Но теперь зрение брата Люция начало ему изменять. Он опознал у себя симптомы; он знал, к чему это ведет. И если слепой каноник может жить до старости под опекой братии, что делать женщине, чья единственная подруга не способна прокормить ее без денежной помощи?
Люцию невыносима была мысль о том, что он обречет свою мать на грязное, жалкое существование, которое вынуждены влачить многие нищие, если, конечно, они вообще имеют счастье оставаться в живых. Его матери, по натуре гордой и высокомерной, было трудно угодить; кроме того, она знала каждую ступеньку, каждый закоулок, каждую щелку в доме, где так счастливо проходила ее жизнь. Это был ее дом, и она передвигалась по нему с уверенностью. В своем преклонном возрасте она никогда бы не сумела изучить никакой другой дом так хорошо, как этот.
Посему брат Люций обратился за помощью в общину Святого Поликарпа. Но помочь ему не спешили. Суммы обычного подаяния было недостаточно. «У братства много нахлебников, — сказали брату Люцию. — Они должны принимать, что им дают».
Будучи не в силах превозмочь земные преграды, писарь обратился к молитве. Он погружался в созерцание неописуемых страданий Христовых. Он посвятил себя обретению любви Господней. Он голодал, он лишал себя сна, он бичевал свою плоть. Но все было напрасно; его зрение продолжало меркнуть.
И затем, с прибытием Пьера Жюльена, ему представился шанс — в высшей степени отчаянный, но к тому времени брат Люций стал уже отчаянным человеком.
Переписывая протоколы странных и вместе с тем дотошных допросов Пьера Жюльена, он узнал, что посредством определенных магических ритуалов можно вызывать демонов, чтобы они исполняли твою волю. Он узнал, что если расчленить тело человека и оставить его на перекрестке, то можно надеяться на достижение желаемого. Он узнал, что зло вполне можно обернуть себе во благо.
По моему мнению, брат Люций пребывал не в здравом уме, когда решался на этот крайний шаг. Он бормотал мне про «онемение», «голоса», что он «устал — очень устал». Именно когда ты слаб, дьявольские искушения кажутся особенно неодолимыми, а брат Люций страшно ослабел от добровольно принимаемых им покаянных мук. Тем не менее ему хватило сил, чтобы топором отрубить Раймону голову.
Он сделал это в конюшне, при помощи топора, которым обычно рубят дрова для Святой палаты. Было много крови, но большая часть ее пролилась в лохань, потому что брат Люций нарочно поместил Раймона так, чтобы шея его лежала на краю этой лохани. Кровь Раймона была затем перелита в бочки с рассолом посредством черпака, позаимствованного с кухни тюремщика.
— Я знал, что… никто не увидит, — задыхаясь, говорил каноник. — Там так темно. Сыро. И свиньи… все в крови…
— Значит, он был жив, когда вы рубили ему голову?
— Должно быть.
— То есть вы привели его в конюшню и уговорили сунуть голову в лохань…
— Нет.
Выбор жертвы для брата Люция был, казалось, продиктован одним-единственным обстоятельством: тем, что он часто приходил в Палату и видел пьяного Раймона, лежащего без чувств. Очевидно, нотарий имел привычку проводить ночи на куче старого платья в углу скриптория, попрощавшись с очередной покоренной им особой. Чтобы добудиться его, брату Люцию частенько приходилось трясти его, шлепать или выливать на него ведро воды.
Я склонен полагать, что Раймон умер, не приходя в чувство, однажды утром, когда Люций, найдя его, как обычно, в пьяном забытьи, стащил его вниз в конюшню и отрубил ему голову. Каноник исполнил это действо голым, из страха запятнать рясу. Расчленив тело и рассовав его по бочкам, Люций очень тщательно вымылся сам и вымыл свое орудие, прежде чем вернуться к работе. Он намеревался отнести куски Раймона в грот Галама, который находится на пересечении дорог.
— Три ходки, — бормотал он. — Завернул все в его одежду… положил в мешки дли реестров…
— Мешки! — Я, конечно, помнил их. Относил ли Люций копию с протокола в библиотеку епископа, нес ли переплести листы или забирал готовый реестр — он клал эти предметы в один или два специально сшитых кожаных мешка. Его часто видели выходящим из Святой палаты с мешком под мышкой. Никто бы и не обратил внимания, если бы он, нагрузившись двумя раздутыми мешками, ненадолго исчез из Святой палаты, хотя бы даже и в день, когда пропал Раймон.
Однако, чтобы избавиться от тела Раймона, потребовалось три раза сходить к гроту, и три похода за один день привлекли бы внимание. Оттого Люцию пришлось ждать целый день, чтобы совершить одну из ходок перед рассветом, пока никто не видел. (Третью тайную ходку он проделал вечером, до сбора пожертвований.) Возможно, сказал он, эта проволочка в один день испортила все дело. Либо Раймона надо было убивать на перекрестке. Какова бы ни была причина, но демон так и не явился брату Люцию.
Теперь он совсем растерялся. Никто другой из его знакомых не имел привычки напиваться до бесчувствия в укромных местах и, следовательно, не мог послужить удобным объектом для нападения. Но у него имелась еще одна, последняя возможность. Ибо он знал, что некий чиновник, имени которого я не называю, однажды пообещал дать Раймону крупную сумму денег, если тот сожжет реестры Святой палаты. Раймон тогда много хвастал своим решительным отказом ублажить этого человека и, не называя преступника, открыл брату Люцию, что намерен доложить об этом случае отцу Жаку.
