6 января 1893 года, среда
Как устроить в Зимнем дворце сквозняк так, чтобы не пахло в залах сапогами, и никто из выстроившихся в них гвардейцев не простудился? Давно всем известно, что никак. Окна должны быть задраены, чтобы стекла, упаси Бог, не покрылись изморозью и не помешали лицезрению церковного парада. Поэтому в Николаевском зале, где выстроились знаменные взводы гвардейской пехоты, морской гвардейский экипаж и саперы, и в аванзале, где стояла кавалерия, ощутимо попахивало. Но генерал Черевин не чувствовал никаких запахов. Посреди блестящей свиты он один выглядел помятым и был украшен еле заметной, но совершенно не допустимой в этом месте сивой щетинкой на подбородке. Покрасневшие после бессонной ночи глаза его слезились, а контуженная в Борках голова тряслась сильнее, чем обычно.
Карп разбудил его в половине третьего, когда все приличные люди только укладываются спать, побрил, и в три часа генерал уже ехал на санях в Петропавловскую крепость, где ждал его полковник Ширинкин со своими людьми. Черевин лично вместе с Ширинкиным осмотрел стволы крепостных пушек, назначенных к салюту, затем они отправились на Васильевский остров, где на мысу у биржи еще днем установили три батареи гвардейской артиллерии. От Стрелки прямо по льду они переехали к сени, выстроенной саперами над прорубью против Иорданского подъезда. Здесь пришлось повозиться. Люди Ширинкина с фонарями ползали на четвереньках под галереей вокруг часовни, а Черевин с самим подполковником взяли на себя осмотр павильона изнутри. Пока Ширинкин проверял на прочность цепи, на которых над прорубью был подвешен Святой Дух, Черевин спустился по лестнице вниз, прямо на лед, к самой крестообразной проруби и замер над ней в тяжелом предчувствии.
Два его главных агента бесследно исчезли после встречи у капитана Сеньчукова и до сих пор не объявились, а известные обстоятельства происшествия на Миллионной только запутывали дело. Да еще это дурацкий сегодняшний сон про железную подводную лодку с пилой для пропиливания льда. Черевин как наяву видел страшную картину: как ослепительно сверкающая пила из-под воды взрезает лед и огромным кругом опиливает его вокруг Иордани, и вся сень, вместе с Государем, наследником-цесаревичем, духовенством, полковыми штандартами и другим принадлежащим Министерству императорского двора имуществом проваливается вниз, как император цепляется пальцами за идеально ровный край льдины, пытаясь удержаться сам и удержать цепочку родственников и придворных: наследник за императора, митрополит за наследника, et cetera et cetera. Но вот даже исполинская сила Государя иссякает, слабеющей рукой он благословляет Черевина, прежде чем уйти под воду, а сам Черевин бегает кругом и ничего не может поделать! Черевин в ужасе падает на колени, и тут вдруг из проруби вылетает что-то и падает на лед перед Черевиным. Это долгожданный орден Александра Невского, к которому на орденской ленте привязана записка: «Подавись». Тьфу!
Черевин плюнул на замерзшую прорубь, и вдруг увидел, что из-под воды безжизненными глазами смотрит Фаберовский. Он велел двум солдатам, стоявшим в стороне с пешнями, немедленно продолбить лед и достать мертвое тело. К счастью, оказалось, что это была всего лишь обычная утопленница, лицом несколько смахивавшая на мать детей его, госпожу Фавр.
– Хвоста-то у нее ведь нету? – спросил Черевин у солдат.
– Никак нет, ваше превосходительство! – испуганно ответили те.
– Ну, конечно же нет. Я-то его вижу, но вас это не должно беспокоить. Ну, вынесите ее отсюда и отнесите в крепость.
– К-кого?
– Утопленницу.
– Какую?
– Ну да вот эту же, олухи. У которой нет вот этого блестящего мокрого рыбьего хвоста.
Не смея ослушаться генерала, солдаты подняли воображаемое мертвое тело, положили его как на носилки на две пешни и, натужено кряхтя, понесли его в крепость. А Черевин заглянул под лестницу к Иордани и на одном из бревен, служивших каркасом для помоста, увидел знакомые надписи «Ширинкин – сука» и «Долой поляков из Охраны», которые вот уже который год он распоряжался стесать, когда павильон разберут и повезут на хранение в крепость, да где там!
После осмотра Иордани они с Ширинкиным пришли во дворец и потребовали себе горячего пунша для сугреву. А затем, до девяти утра, тщательно осматривали дворцовые помещения, где предстоял традиционный церковный парад по случаю Богоявления, и все комнаты на нижних этажах и в винных погребах, откуда генерал вышел уже совсем никакой. Тем не менее, он еще сумел заставить истопников расколоть пополам каждое полено, назначенное к топке.
Однако, всего предусмотреть не удалось. Перед самым началом парада, уже когда царь подъехал ко дворцу, ординарец сообщил генералу Черевину о двух водолазах в Морском гвардейском экипаже, которые с наступлением темноты вчера прибыли со всеми потребными аппаратами на двух повозках к Иордани и что-то делали там на дне до двух часов ночи. Теперь оба водолаза лежат в лазарете то ли в белой, то ли в нервной горячке, и бредят о каких-то подводных бомбах. А словно для того, чтобы добить Черевина, ординарец прибавил, что только что организованно прибыло значительное число подозрительных лиц и смешалось с толпой на льду. Черевин успел лишь отдать распоряжение приготовить для крепостных пушек картечные заряды.
Теперь он шел в свите императора, и неприятное чувство страха точило его. Государь перешел со свитой в Николаевский зал, гвардейцы взяли "на караул" и хор Преображенского полка сыграл "встречу". Когда заиграли гимн, Черевин потряс головой и уставился на августейшего главнокомандующего. Великий князь Владимир Александрович был необычно взволнован, он осунулся и похудел, глаза его лихорадочно блестели, и, пока Государь здоровался с преображенцами и семеновцами, нервно оглядывался вокруг и принюхивался. «Чего он принюхивается? – думал Черевин. – Ничем тут особенным не пахнет, кроме этих кухонных ароматов, которые всюду проникают. Может, кто-то из его людей спрятал в зале динамит? Вряд ли, скорее водолазы Алексея Александровича подложили бомбу под Иорданью».
Владимир действительно был взволнован и возбужден. Впервые в жизни он боялся идти на лед к Иордани. Если со стороны толпы он был надежно огражден от всяческих неожиданностей панельной охраной отца Серафима, тот вот злоумышления из-под воды он весьма опасался, даже несмотря на то, что вчера по личному распоряжению брата Алексея водолазы шесть часов бродили по дну напротив Иорданского подъезда. Его страх усугублялся постоянным голодом. Последние дни корнет Борхвардт непрерывно блевал, у него даже пена шла изо рта, так что было уже непонятно: отравлен ли он террористами или в Загвоздках его покусала бешеная собака и следует отправлять его к Пастеру. Попытка снять пробу с котла у кавалергардов имела печальные последствия как для поваров и дежурного офицера полка, так и для самого великого князя. Ездить к Вердеру по политическим причинам было больше невозможно, а ростбиф и пудинги Мориера не подходили ни по политическим, ни по кулинарным параметрам. К Волкенштейну ездить он теперь просто боялся, а у Монтебелло кухня перестраивалась, и служащие тайно носили французскому послу обеды из кухмистерской Владимирова на Шпалерной. К брату великий князь даже не просился, так как знал, насколько невозможно есть жесткую баранину с горошком, которую готовят Государю в Аничковом в обычные дни. Если раньше он в задумчивости рисовал стройные ножки балетных нимф в обрамлении кружев, то теперь его бумаги испещряли упитанные ножки пулярок с папильотками на косточках. С голодухи Его Высочество предприняло объезд дипломатического корпуса, и уже на второй день остановило свой выбор на китайском посольстве, где посол Шу Кинг-Шен, держал отличный погреб французских вин и не был склонен к устрашающим изыскам южно-китайской кухни, отдавая предпочтение свинине с разнообразными соусами, кролику с орехами и плавникам акулы, которые особенно полюбились Его Высочеству. А вчера, на лестнице в посольском доме великий князь встретил художника Ярошенко, но позорная попытка Его Высочества напроситься к генералу передвижников на обед потерпела чудовищную неудачу: великому князю было отказано под предлогом Богоявленского поста. И это, несмотря на то, что из квартиры Ярошенко доносились крики: «Матушка, нарежьте нам еще колбаски пожирнее!».
При воспоминании о колбаске Его Высочество непроизвольно щелкнул челюстью, как собака, поймавшая блоху, и уловил на себе недоуменный взгляд старшего брата. Император неодобрительно покачал головой и обратился к последнему стоявшему перед ним взводу:
– Здорово, саперы! Поздравляю со светлым праздником Крещения Господня!
– Здра-жла-Ваш-Императ-Вел-ство! – дружно гаркнули те в ответ.
«Я этих колбасок Ярошенко не прощу, – подумал Владимир Александрович. – Если жив сегодня останусь – приму передвижников в Академию, а его – никогда! Предать меня в самую тяжелую минуту!»
