– Здорово, саперы! Поздравляю со светлым праздником Крещения Господня!
– Здра-жла-Ваш-Императ-Вел-ство! – дружно гаркнули те в ответ.
«Я этих колбасок Ярошенко не прощу, – подумал Владимир Александрович. – Если жив сегодня останусь – приму передвижников в Академию, а его – никогда! Предать меня в самую тяжелую минуту!»
Распорядившись, чтобы генерал-майор Ребиндер выводил войска из залов на лед, Владимир поспешил за братом, уже скрывшимся за дверями, ведшими во внутренние покои. Войска по очереди покидали залы, а на смену им явились лакеи с раскаленными совками и серебряными кувшинчиками, из которых они исправно поливали совки духами, чтобы перебить запах побывавших здесь солдат. Другие лакеи торопливо подметали пол, сгребая в кучи хлебные крошки и нанесенные на сапогах опилки. Подчиненные полковника Ширинкина тщательно осматривали зал, заглядывая за колонны. На месте, где стояли саперы, был найден подозрительный медицинский саквояж, старый и потертый, но вызвать инженеров не успели, поскольку прибежал запыхавшийся саперный фельдфебель и продемонстрировал содержимое саквояжа, состоявшее из сапожной щетки, уже намазанной ваксой, дюжины иголок со вдетыми нитками, платяных крючков и другого аварийного запаса для срочных парадно-ремонтных работ. Когда залы были приведены в порядок, а по галерее за стенкой из Малахитовой залы в церковь прошествовал император со свитой, были распахнуты боковые двери, и полковник Ширинкин крикнул двум лакеям-великанам у дверей Георгиевского зала: «Пускай дипломатов!» И дипломаты были пущены.
Они распределились кучками у окон, продолжая разговор, начатый раньше.
– После того случая, – рассказывал Волкенштейн английскому послу Мориеру, – Его Высочество больше ко мне не ездил.
– Вы, все равно как дуайен, должны войти к Шишкину или даже подать ноту Государю, – вмешался старый Вердер, до этого гордо молчавший в стороне. – Иначе он нас всех объест.
– Вы же личный друг императора, – желчно сказал немцу Мориер. – Обратитесь к нему неофициально. Я не удивлюсь, если в ближайшее время «Таймс» напишет со ссылкой на «Берлинер цайтунг», что император морит брата голодом.
– Успокойтесь, мсье, Его Высочество теперь каждый день обедает у меня, – улыбнулся китайский посол. – Я постараюсь, чтобы он не умер от голода.
– Хорошо, что Его Высочество забыл о существовании Италии, – сказал барон Марокетти. – Посмотрите, он действительно похудел.
Марокетти указал рукой в окно, где на льду против дворца высился деревянный, выкрашенный в голубую краску павильон-часовня с золотыми звездами на куполе. Павильон был обнесен деревянным помостом, крытым красным сукном. За оцеплением на льду стояли толпы народа с обнаженными головами, те, кто побогаче, следили за действом из стоявших тут же саней и карет. От павильона до Иорданского подъезда по льду была расстелена красная ковровая дорожка, вдоль которой шпалерами стояли войска. По этой дорожке вслед за духовенством, торжественно несшим образа, и шествовал великий князь Владимир Александрович рядом с братом-императором, наследником цесаревичем и другими великими князьями. Генерал Черевин шел чуть сзади, в толпе свитских генералов, и с ужасом смотрел в сторону крепости. Только сейчас он понял, что если его приказ о картечи поняли превратно, то первый же залп сметет всю династию вместе с Иорданью на глазах у иностранных послов. Несмотря на то, что на Черевине, как и на всех присутствовавших на церковном параде, не было шинели, из-под белоснежной свитской папахи ему за ворот стекал пот. Вслед за августейшими особами он поднялся по лестнице в часовню и встал в стороне.
Началась служба. Прекрасно осознавая, что он уже ничего не может сделать, Черевин отрешенно смотрел за тем, как петербургский комендант генерал-лейтенант Адельсон вывел на площадку перед сенью знаменщиков со знаменами и штандартами и те, поднимаясь по лестнице, выстраивались на помосте кругом часовни в ожидании кропления. “Сам убо, Человеколюбче, Царю, прииди и ныне наитием Святаго Твоего Духа и освяти воду сию”, – воодушевленно пели внутри павильона певчие придворной капеллы, и высокопреосвященнейший Палладий благословлял воду сухонькой ручкой. «Сейчас жахнет, – думал Черевин. – Что раньше? Бомбу под водой взорвут или картечью?»
Генерал обернулся и посмотрел на Владимира. Тот был бледен и явно трусил.
“Во Иордане крещающуся Тебе, Господи, Троическое явися поклонение: Родителев бо глас свидетельствоваше Тебе, возлюбленнаго Тя Сына именуя, и Дух, в виде голубине, извествоваше словесе утверждение: явлейся, Христе Боже, и мир просвещей, слава Тебе”.
Палладий, обеими руками держа крест и дрожа старческими коленями, погрузил его в невскую воду. За стенкой часовни зашипела, взлетая, ракета. «Господи, помилуй!» – прошептал про себя Черевин и перекрестился. Когда митрополит погрузил крест в третий раз, с крепости грянул первый залп. Владимир Александрович вздрогнул и непроизвольно закрыл голову руками, но потом опомнился и стал нарочито приглаживать напомаженные волосы. Уже выстрелили пушки на Стрелке, а картечь все не прилетала. Государь подошел к Палладию, приложился к кресту и был окроплен святой водой. За ним последовал Владимир. Он все еще нервно приглаживал волосы, отчего капли воды оросили его пухлые, унизанные перстнями пальцы. Когда все августейшее семейство было окроплено и последний залп завершил положенный салют в 101 выстрел, император с Палладием и с сослужившими тому киевским митрополитом и выборгским архиепископом покинули сень и тронулись в обход по помосту, кропя все знамена и штандарты святой водою.
Черевин тоже вышел на воздух. Народ толпился у просверленных для него в изобилии дырок, черпая воду кружками и ковшами и наливая ее в пустые бутылки из-под пива и сидра, умывая засаленные рожи или напиваясь из пригоршней. Внимание генерала привлекла прорубь, сделанная чуть в стороне и обсыпанная кругом сухой малиновой масляной краской. Стоявшие у нее обезъяноподобные типы с длинными руками и палками не подпускали к ней, кого попало, а только таких же субъектов, перепоясанных малиновыми кушаками. Странные слова доносились до генерала оттуда:
– Куда лезешь? Пароль?
– Господи Иисусе!
– Всегда готовы. Набирай.
«Сейчас бы по ним картечью! – подумал про себя Черевин. – Кстати, что за бардак, я же еще перед парадом распорядился ее зарядить?!»
Генерал повернулся ко всем спиной, дрожащей рукой сдернул тотчас повисшую на серебряной цепочке крышку с одного из газырей на груди алой конвойной черкески, и, вытянув посиневшие губы трубочкой, высосал налитый туда коньяк.
– Смотрите, господа, генерал Черевин верен своим привычкам, – сказал Волкенштейн. – Между нами говоря, он оказывает ужасное влияние на императора. Третьего дня мы слушали пьесу молодого Вагнера, посвященную моей супруге, и она играла ее, а мы все слушали. Даже полковник Клепш слушал! Были гости, правда, без Его Высочества. Как вдруг снизу фантастическое гоготание, мяуканье, крики козла и свиньи. Послали вниз узнать. Оказывается, сын господина Черевина ночует у отца. Вы представляете, что сказал нам этот пропивший всякое понятие о приличии генерал? «Не беспокойтесь, awstriyskoe tshutchelo, вы нам не мешаете»!
– А когда позовут к завтраку? – спросил Феррейра д’Арду, которому статус поверенного в делах впервые за время его пребывания в России позволил побывать в Зимнем дворце на Водосвятии.
– Потерпите немного, любезный виконт, – сказал Марокетти. – Видите, император со свитой уже возвращаются во дворец. Значит, скоро пригласят. В прошлом году завтрак для нас сервировали в Концертной зале, думаю, что и в этот раз столы будут накрыты там.
Наконец пригласили. Дипломаты, придворные дамы, министры и генералы – все они толпой бросились рассаживаться за столами. Церемониймейстеры сбились с ног, рассаживая всех согласно чинам и положениям. Суп из дичи, стерлядь а ля жуанвиль, страсбургские пироги, рябчики и пожарские котлеты, соус спаржа, блинчики рисовые с яблоками, соус из абрикосов и десерт стремительно исчезали в ненасытных утробах, украшенных орденскими лентами, звездами и русскими платьями. Но еще страшнее картина была в Малахитовом зале, где для членов императорского семейства было накрыто три стола. Великий князь Владимир уже плохо владел собой и набросился на еду так, будто он только что приехал из пострадавших от голода губерний. Он не мог понять, как еще год назад также на Водосвятие он презрительно кривил губы от того, что в дворцовой кухне масло для жарки дичи было без нужного, по его мнению, орехового привкуса, и полагал, что здешние повара не лучше кухарки с кухни ночлежного дома. Все казалось ему божественно вкусным, ошалевший лакей высшей выучки стоял столбом, потому что он не успевал упреждать желания великого князя и тот сам хватал желаемые блюда, подвигал их к себе и вываливал в тарелку.
