– Делибаш! Граф подошел вплотную к компании, брезгливо отшвырнул ногой карабины подальше и продолжил:
– Здесь участок Бориски, и ты знаешь это не хуже меня. Мы с ним в паре работаем – и это тебе известно. Так что мой вам совет – держитесь подальше от этих мест. Понятно?
– Да-да, я… конечно… п-понял. Вы меня, это… извините. Бес попутал… Во, крест… – истово закрестился Делибаш, подкатывая глаза под лоб. – Все, уходим… Уходим. Это…
– Так-то оно лучше, – сказал граф. Он поднял карабины и присоединился к Макару.
– Вы нам, это, карабины верните, – жалобно заскулил Делибаш. – Все же тайга, харчей мало, помрем с голодухи. Не дойдем…
– Ладно… – поколебавшись, Владимир швырнул один карабин к ногам Делибаша. – Одного вам хватит.
– Вот спасибочки, – поклонился Делибаш. – Дай вам Бог… это…
И он засеменил по поляне вслед за Гришкой – тот почти бегом направился к их стоянке собирать вещи. У края поляны Делибаш обернулся, хищно блеснул белками глаз и, криво ухмыльнувшись, исчез в зарослях…
На другой день неожиданно задождило. Хмурое небо сеяло мелкую морось, прозрачная вода в ручье замутилась, и якут решил «морду» не ставить. Впрочем, ему было не до рыбной ловли. Несмотря на уговоры Владимира, Макар хорошо смазал винчестер и до вечера рыскал по распадкам. Он не верил в покорность Делибаша, на совести которого была не одна невинная старательская душа.
– Ушли, однако… – коротко бросил якут Владимиру – тот помогал ему снять насквозь промокшую одежду.
Больше в этот вечер и все последующие дни о Делибаше и его компании не говорили. Такие стычки не раз случались между колымскими старателями и прежде. Нередко доходило даже до стрельбы. Поэтому конфликт не был чем-то из ряда вон выходящим. А значит, и обсуждать было нечего.
Найти богатое месторождение считалось большой удачей. Но еще большей удачей было взять золото и остаться в живых. Разговоров о стычке с компанией Делибаша не было, но тревога осталась. Казалось, что она зависла на поляне перед избушкой как дымное облако в безветренную погоду. Дело в том, что и Владимир, и якут хорошо знали воровскую натуру Делибаша. Он был очень мстительным и подлым человеком. Старатели и раньше обходили Делибаша стороной, а когда он нашел себе дружков, – китайца Ли и Гришку Барабана – то и вовсе стали бояться. И у китайца, и у Гришки было темное прошлое. Конечно, среди старателей добропорядочных обывателей почему-то не наблюдалось, но даже на таком босяцком фоне эти двое были, что называется, оторви и выкинь. Владимир знал, что за поимку Ли власти Харбина назначили солидную премию. Притом, им неважно было, в каком виде его доставят; китайцы согласились бы и на голову своего соотечественника.
Что касается Гришки Барабана, то и он был не лучше своих приятелей и подельников. Сын приходского священника, ушлый Гриня еще в отроческом возрасте умудрился запустить руку в церковную копилку. А когда стал старше, то проиграл в карты шитое золотом и серебром облачение своего отца, передававшееся из поколения в поколение. Последним его «подвигом» (из тех, что стали известны старательской братии) была кража драгоценностей у генеральской вдовы, которая приютила Гришку в надежде выйти замуж за молодого. Когда она поняла, что ее мечты рассеялись как дым, а вместе с неблагодарным любовником исчезла и ее заначка на черный день, бедная женщина не нашла ничего лучшего, как полезть в петлю. После этого Гришка Барабан счел невозможным свое дальнейшее пребывание в центральных районах Российской империи. И не потому, что его заела совесть. А по той причине, что друзья генерала поклялись найти мерзавца-альфонса где бы он ни был и отрезать под корень его мужские принадлежности.
Гришка знал этих людей, и ни на йоту не усомнился в том, что так оно и будет. Боевые офицеры царской армии слов на ветер не бросали. Поэтому сын приходского священника сначала сбежал в Сибирь, пристроившись поваром в какую-то экспедицию. А затем, когда его начали искать и там, Гришка рванул на Колыму, которая многим казалась краем света. Зная все это, благоразумный Макар настоял на том, чтобы, отправляясь в очередную вылазку к заветной дайке, Владимир брал с собой карабин – плечам тяжело, зато душе спокойно. И сам якут постоянно был настороже.
Так прошла неделя, затем вторая. Взбурлив последний раз перед долгой зимней спячкой ручей, дождь, который шел, не переставая, три дня, прекратился; ударил крепкий морозец. Добротный кожаный мешок Владимира уже вмещал в себя фунтов семьдесят золотого песка и самородков. А ведь он еще не начинал работать с самой жилой, в основном подбирал то, что намыл ручей.
Но, несмотря на обуявшую его золотую лихорадку, прагматичный Владимир понимал, что еще день-два – и нужно возвращаться в места обжитые. Тем более, что и соль, и сахар были на исходе, не говоря уже о муке. Последнюю лепешку они съели, как самое дорогое лакомство, в тот вечер, когда Владимир отыскал золотоносную жилу.
В ночь перед новолунием они легли спать поздно: Владимир долго читал Библию, купленную по случаю года два назад (в последнее время он стал очень набожным), а Макар подшивал прохудившиеся торбаса.
Дверь скрипнула неожиданно громко. Макар (как и все старики, он спал чутко) проснулся первым и, вскочив на ноги, схватил винчестер. Однако выстрелить якут не успел – сильный толчок свалил его на пол. Владимир, на которого навалились сразу двое, почувствовал резкую боль от раны в плече. Но низкий потолок, темень и теснота в избушке помешали бандиту рассчитать удар ножом вернее, и клинок вонзился неглубоко. Боль словно добавила Владимиру сил; взревев медвежьим рыком, он вмиг расшвырял убийц по сторонам. Задребезжала посуда, послышался хруст сломанной кости и кто-то вскрикнул, попав под кулак Владимира. Затем затрещала дверь, которую сорвали с петель, и три темные фигуры одна за другой промелькнули в дверном проеме и исчезли в темноте.
Простоволосый, страшный в гневе, Владимир выскочил вслед за Макаркой. Якут тут же вскинул винчестер и выпалил по бандитам, не задумываясь и почти не целясь – тощего Делибаша он узнал сразу. Тот охнул и упал, но затем быстро поднялся и заковылял в спасительные заросли стланика. И в этот миг резко и гортанно закричал китаец Ли. Молниеносно взмахнув рукой, он выпустил в воздух маленькую серебристую рыбку – остро отточенный нож. Макар охнул, выронил винчестер и начал медленно валиться на землю.
– Макарка-а! – в отчаянии закричал Владимир, подхватив на руки бесчувственное тело якута.
С продуктами вышла неувязка. Их стало катастрофически не хватать. Взрыв на перевале, уничтоживший следы главарей белогвардейского отряда, напугал оленей, и две упряжки со съестными припасами свалились в пропасть. Но беда не ходит в одиночку: примерно через две недели после случая на перевале, ночью, а точнее – под утро, волчья стая разогнала ездовых оленей. Хищников с седой, почти белой, шкурой, которые были высотой с доброго теленка, казалось, родила метель. Бесшумные, как сама смерть, северные волки не боялись ни криков, ни выстрелов. Обезумевшие от страха ездовые олени порвали упряжь и умчались в ночь. Когда полностью рассвело, удалось разыскать только двух оленей. Остальные или присоединились к своим диким сородичам, или стали волчьей добычей.
Почерневший от мороза Деревянов рычал, словно затравленный зверь. На одной из утраченных упряжек хранился запас спирта, и вынужденное трезвое существование бесило его больше, чем значительное ограничение дневного пайка.
Молчаливый Кукольников к потере оленей отнесся со странным безразличием. Он проявлял чудеса выносливости, прокладывая лыжню практически бессменно. Казалось, что его бледно-желтые щеки вовсе не чувствительны к свирепому морозу; может, потому, что каждое утро он подолгу втирал в кожу вонючий нерповый жир, от которого Деревянова тянуло на рвоту.
Безразличный ко всему Христоня, закутавшись в башлык так, что виднелись только его блудливые похмельные глаза, прислуживал, как всегда, безотказно и сноровисто. Если и появлялась какая-нибудь мысль в его чубатой голове, так это, пожалуй, всего лишь одна: как перехватить лишний кусок с пайки господ офицеров.
Бирюлеву приходилось тяжелее всех. Пытаясь остановить оленей, взбесившихся от страха перед волками, бывший жандарм, а затем палач белогвардейской контрразведки, свалился в расщелину и подвернул ногу. Теперь Бирюлев хромал с каждым днем все сильней и сильней; он с превеликим трудом тащился позади, налегая на самодельный костыль. Больная нога Бирюлева распухла, стала толстой и неуклюжей, не влезала в торбас. Пришлось обмотать ее огрызками оленьих шкур – остатками пиршества волчьей стаи.
Проводник, старый якут Колыннах (его силой заставили вести всю гопкомпанию на поиски золотой жилы, обнаруженной Сафи-Бориской), шел вслед за Кукольниковым. Казалось, что он не знает усталости. Посасывая потухшую трубку, каюр шагал и шагал, словно заведенный. Он даже не глядел вниз – только вперед, за линию горизонта. Создавалось впечатление, что его ноги сами находят наиболее удобную тропу, несмотря на то, что снег скрывал все колдобины, бугорки и камни, встречающиеся на пути.
