Прошло минут двадцать, прежде чем камердинер отложил в сторону ложки и неуверенно подошел к двери кабинета. Он не волновался, для этого у него не было причин, но он удивился, почему барин не требует убрать со стола, как это делал всегда. Постояв еще минут пять перед дверью и прислушиваясь к тишине в кабинете, он неуверенно постучал. Ответа не последовало. Тогда он постучал сильнее. То же самое. Миллер решился приоткрыть дверь и заглянул в образовавшуюся щель. Его хозяин без движения полулежал в кресле с запрокинутой головой, а из раны сочилась кровь.
Не медля ни минуты, финн бросился к управляющему отелем. Камердинер знал лишь по-фински и чуть хуже по-русски, поэтому ему стоило больших трудов объяснить французу, что произошло. Поняв, что с русским генералом случилась какая-то беда, управляющий отелем известил доктора Портелье, состоявшего при отеле, и они вдвоем проследовали за Миллером в номер.
— Мой Бог! — воскликнул управляющий при виде опрокинувшегося в кресле генерала. — В моем отеле еще никогда не происходило ничего подобного!
— Это не убийство, мсье, — со знанием дела сказал доктор Портелье, осмотрев голову Селиверстова и несколько пятен крови, капнувшей на письмо. — Это просто несчастный случай. Ваш постоялец получил удар паралича.
— Но вот же у него дырка в голове от пули!
— Мсье, — осадил управляющего Портелье. — Откуда вам знать, как выглядят дырки от пуль? Ведь в вашем отеле никогда не происходило убийств.
— Я воевал с пруссаками и знаю…
— Ничего вы не знаете, мсье. Кровь, которая запачкала лицо несчастного, вне всякого сомнения происходит от раны, полученной при ударе головой об острый край вот этого стола во время падения.
Доктор Портелье честно отработал заплаченные ему деньги. Только через три часа доводы управляющего отелем убедили его в том, что рана на голове генерала огнестрельная, и он согласился известить полицию. Одновременно он уведомил о происшедшем и русское консульство. Поэтому Рачковский приехал в «Отель де Бад» почти одновременно с прибывшими для дознания прокурором республики Банастоном, судебным следователем Гильо и начальником сыскной полиции Гороном.
Обыск в номере показал, что убийство не было совершено ради ограбления. В карманах убитого нашли тысячу триста рублей и в бюро еще сорок тысяч наличными. Полицейский доктор Бернардель, назвав доктора Портелье «безмозглым бараном», установил, что Селиверстов все еще жив, но находится в коме, и по распоряжению Горона к генералу был приставлен агент, чтобы слушать все, что может сказать генерал, если очнется.
18 вечером пароход подходит к Александрии. 19 ноября в среду утром он входит в гавань.
19 ноября, среда
Утром пароход вслед за лоцманской парусной шлюпкой, ведомой бритоголовым египтянином, двинулся в порт Александрии. Артемий Иванович и поляк под ручку с женой поднялись на палубу, оставив, по совету боцмана, вещи в каюте. Владимиров приложил к глазам бинокль и с интересом разглядывал низкий, ровный, пустынный берег, наполовину разрушенные береговые форты с черными дырами проемов от ядер. За голыми мачтами бесчисленных судов, за громадными корпусами иностранных пароходов едва угадывались белые дома, вытянувшиеся вдоль набережной. Пройдя мимо мола из грубо наваленных камней, пароход неторопливо вошел в оглашаемую свистками и окликами египетской таможенной стражи гавань и направился к своей бочке.
На пути к ней на тихой волне плавно покачивалось яркое разноцветное пятно, при рассмотрении в бинокль оказавшееся не цветущей водой, как это можно было подумать сначала, а целой стаей раскрашенных красно-желтых, зеленых и белых лодочек с разноцветными флагами отелей и консульств, шлюпок и баркасов.
По мере приближения к лодкам сидящие в них люди заволновались. Артемий Иванович видел, как гребцы садились за весла, другие вставали и утверждались в наиболее равновесном положении, словно воины, готовящиеся к абордажу.
— Сейчас начнется! — сказал Фаберовский. — Советую пану убрать бинокль от греха подальше, он нам может еще пригодиться.
И действительно, едва пароход миновал какую-то невидимую черту, отделявшую его от лодок, они голодной шакальей сворой метнулись к бортам. Мгновенно откуда-то вынырнул казенный ялик и находившийся на нем египетский полицейский в красной феске, опрокинутой на затылок, и в длинном балахоне с красной же надписью «Полиция» на груди, стал деятельно отгонять лодки, не позволяя никому приближаться к пароходу до прибытия таможенников. Вскоре они приехали на убранном коврами щегольском ялике с египетским флагом (три серебряных звезды и три турецких серебряных полумесяца на красном фоне) на корме и поднялись на борт, чтобы досмотреть пароход, который продолжал свой путь к назначенному ему месту стоянки. Лодки, словно стая шакалов, не отставали от него ни на шаг.
Продолжают разглядывать берег и изготовившихся к штурму арабов в лодках.
Таможенники покинули борт еще до того, как пароход встал у своей бочки. И тут началось невообразимое. Люди из лодок с заглушающим все жужжанием, словно мухи дерьмо, облепили пароход со всех сторон, карабкаясь на палубу по трапам, по якорным цепям и канатам, даже просто по по длинным абордажным шестам с крюками на конце, цепляемым с лодок за решетку верхней палубы.
Пестрая толпа, состоящая из проводников-драгоманов, рассыльных и комиссионеров из александрийских отелей с вышитыми на груди их белых одежд от плеча до плеча названиями гостиниц, продавцов безделушек и носильщиков — арабов, греков, итальянцев и евреев — с отчаянными криками насильно завладела пассажирами и поволокла их вместе с вещами к борту. Разлученные со своим багажом и теряющие надежду когда-либо свидеться с ними снова, пассажиры истошно орали, призывая капитана и матросов на помощь. Какой-то араб вцепился в бинокль Артемия Ивановича, висевший у того в кожаном футляре на ремешке через плечо, и Владимиров, не раздумывая, тут же дал ему кулаком в морду. Вдохновленный этим примером Фаберовский, которого комиссионер и двое слуг из гостиницы «Гранд-Отель Аббат» на руках донесли до борта и уже переваливали в свою лодку, воспользовался тростью и, вырвавшись из их рук, уже никому не позволял подойти к себе ближе чем на полтора метра, вдохновенно размахивая палкой. Вместе с Владимировым поляк отобрал у комиссионеров Пенелопу. А вот Какссон арабы все-таки утащили. Те, кого нахальные посыльные не успели растащить по лодкам, были отбиты матросами, которым капитан приказал очистить палубу.
Капитан любезно порекомендовал Фаберовскому одного из драгоманов из агентства Кука, не по-арабски сдержанно стоявших в стороне, посоветовав довериться ему и не обижаться на те скромные попытки обмануть своих клиентов, которые он будет предпринимать, поскольку финансовые потери при самостоятельной торговле с извозчиками, гостиничной прислугой и всеми прочими, кто встретиться на пути, без знания чрезвычайно запутанной египетской денежной системы выйдут значительно дороже.
Фаберовский согласился, драгоман перенес из каюты в лодку багаж и они поехали к берегу. На таможенной заставе при выходе из порта молодой любезный чиновник спросил на достаточно правильном английском, не везут ли они с собой табак и опиум, бегло осмотрел чемоданы и, получив от драгомана по таксе два франка, дал разрешение на пропуск. У выхода с таможни уже ждали коляски Кука с арабами-кучерами.
Здесь к ним присоединяется Какссон, отбивающаяся зонтиком от требующих бакшиш перевозчиков.
Драгоман погрузил вещи и коляска повезла Владимирова с Фаберовским из порта в город мимо громадных складов хлопка и лесопилок по грязным и невзрачным улочкам, постепенно перешедших во вполне чистые и современные вполне европейского вида улицы с многоэтажными домами.
Пока они едут, драгоман интересуется, откуда они, и, узнав, что из России, восторжено кричит: «Москов, москов! Вива имберор Искандер!» Ненависть к Англии сделала из Египтян сердечных друзей России. Англичане в красных мундирах вызывают у него злобу. Рассказывает, что Александрия на зиму пустеет, все состоятельные люди из-за сырости перебираются в Каир.
Артемий Иванович предлагает Фаберовскому выдавать себя не за англичанина, а за русского. Тот говорит, что в этом нет смысла, но боится, что любовь египтян к русскому царю могут сослужить им плохую службу.
Доехав до большой, обсаженной пальмами и украшенной бронзовым конным памятником Махмеда-Али площади Консулов, агент Кука сдал Фаберовского и Артемия Ивановича на руки хозяину гостиницы «Европа», толстому господину в феске и с вечной сигарой в зубах.
Артемий Иванович с Фаберовским и Пенелопой посвятили день прогулкам по набережной канала Махмудия, смотрели через ограду сад грека Антониадиса, русского подданного, сделавшего себе крупное состояние подрядами в крымскую кампанию и теперь почившего на лаврах Александрии, сад, похожий на сказочный сад Шахерезады, и не идущий даже в подметки ему запущенный и грязный сад самого хедива.
