— Ты желаешь к своему мужу? — угрожающе переспросил король. — Тогда заточить их обоих в крепости! И не выпускать без моего особого распоряжения.
Ближние бояре, уже не стесняясь, говорили о том, что Мария доживает во дворце последние дни и что в одном из дальних монастырей для царицы приготовлена келья, где ей придется провести остаток жизни в полнейшем одиночестве.
Московский двор запасся терпением и стал ждать новую хозяйку, и только немногие бояре оставались на стороне опальной царицы, убежденные в том, что скорее Мария Темрюковна свернет Ивану шею, чем он облачит ее в одеяние старицы.
Время шло, а высылать Екатерину в Москву король не спешил. Уже не однажды новгородский воевода отъезжал с поклоном в Шведское королевство, но Эрик всякий раз был занят: то мешала размолвка с Данией, то строптивость показывал Ганзейский союз, а потом неожиданно король умерил гнев и позволил брату видеться с женой раз в неделю.
Московские бояре вновь обратили взор на Марию Темрюковну, которая к тому времени уже так окрепла, что едва ли не покрикивала на самого Ивана Васильевича. От бояр не ушло и то, что даже вновь избранный митрополит спешил оказать почтение царице и кланялся ей в самый пояс.
Треснуло согласие в Думе, и многие из бояр приняли сторону черкесской княжны, понимая — если и искать управу на безумства царя, так только в лице сумасбродной Марии.
Москва опальная Григорий Бельский, он же Малюта Скуратов
Малюта Скуратов был одним из любимцев царя Ивана. Происходил он из мелких дворян и носил родовитую фамилию — Бельский. Батюшка его обладал небольшим именьицем неподалеку от Москвы по Тверской дороге — землицы ровно столько, что иной молодец мог бы и переплюнуть. А тот небольшой доход, что приносили черные люди, пропивался батюшкой в течение часа в московских кабаках.
Бедно было. Сиро.
Григорий, не отличаясь от прочих крестьянских детей, бегал по двору в лаптях, гонял на выпас хворостиной гусей, дрался с отроками из соседней деревни и совсем не подозревал о глубоких княжеских корнях своего измельчавшего рода.
Прозрел Григорий пятнадцати лет от роду, незадолго до батюшкиной кончины, когда строгий предок выдрал уже великовозрастного детину за ухо лишь за то, что тот разодрал о плетень новые порты.
— Будешь знать, как порты о забор-то рвать! — приговаривал отец и, подустав, выпустил из рук распухшее ухо; присел прямо на рубленую колоду.
Дом их мало чем отличался от крестьянских изб — так же неказист снаружи, как и внутри. Но что возвеличивало его среди прочих дворов, так это огромный забор, который был виден за версту. И, не зная хозяйства Лукьяна Бельского, можно подумать, что прячется за великим плетнем княжеская казна. А хозяйства этого — две худые коровы да дюжина крикливых кур, которые бесшабашно бегали по двору и старались всякий раз угодить под колеса проезжавшей телеги.
Ухо у Гришутки припекало, и он с досадой подумал о том, что до плясок, видать, не заживет и к Маньке придется поворачиваться левым боком. Иначе, ежели заприметит, засмеет и выставит на посмешище перед всем весельем.
— Ты уж, батянька, не шибко бы меня обижал, в этот год полковой воевода созывать будет. Служивым я стану, а ты меня все за уши дерешь!
Вздохнул Лукьян Скуратов-Бельский тяжко. И вправду, сынок вырос. Смотр дворянских детей устраивался раз в два года. Юноши съезжались в уездный город, где полковой воевода, зорко всматриваясь в неровный строй новиков,[65] сверялся со списком прошлого года. Громко выкрикивал фамилию каждого, смотрел, в справности ли оружие, хорош ли конь. Отдавать на службу полагалось при оружии и коне, а еще лучше, чтобы были при новике два человека на конях да в доспехах.
Лукьян Степанович знал, что ничего этого Гришке не видать — поедет тот в уездный город на обычной телеге, без коня и доспехов, предстанет перед полковым воеводой в лаптях и с топором за поясом. Ухмыльнется понимающе в бороду знатный служивый и назначит детине мизерное жалованье, на которое и телогрею не справишь.
Сам Лукьян некогда ехал на смотр при оружии, в шеломе, с саадаком,[66] с саблей да с рогатиной, под ним был вороной аргамак, которого не стыдно выставлять и на царском смотре, а жалованье за месяц такое выплачивали, что и за пять не прогуляешь.
Позахудал род Скуратовых-Бельских. Размельчал. Была у отца некогда надежда на Тимофея, старшего из сыновей, что поднимет фамилию, стряхнет с нее налипший навоз, да вот беда — утоп в позапрошлую весну! А Гришка непутевым вырос — все девок за титьки щиплет да порты на плетнях дерет. Ни степенности в нем, ни разума. Хорошо было бы, если б дослужился до десятника да не пал бы в первом бою.
— Вот что я тебе, Гришка, скажу, надежды у меня на тебя никакой. Ты и сейчас вот сопливый ходишь, как тебе девки себя целовать дают? Утер бы соплю! — Послушался Гришка батяньку, растер ладонью липкую зелень по щеке, а потом отер пальцы о рубаху. — И вправду через месяц служба твоя будет! Служи государю верно, а ежели случится сеча, так башку понапрасну под пули не подставляй, — научал старый отец сына. — И еще помни о том, что мы Бельские! Свое начало ведем от самих Гедиминовичей. Если оно посмотреть, так мы в родстве с самим царем будем! Поначалу предки наши в Литве служили, а потом Федор Иванович Бельский выехал на Русь, вот от этого корня и пошли ростки.
— Видать, наши ростки самые маленькие, — взгрустнулось Григорию, — остальные Бельские в Думе заседают, царя слушают.
Отвесил Лукьян Степанович оплеуху сыну.
— А ты о ростках вольно так не рассуждай. Наши предки ого-го где были! Если хочешь, чтобы тебя не Гришкой всю жизнь звали, а по отчеству величали, в чины тогда выбивайся, на глазах у государя будь. Вот тогда и воскресишь нашу славу. Я-то до больших чинов не дослужился, царя только с Постельного крыльца вместе с остальными стольниками и дворянами видел. А ежели получилось бы у тебя к государю пробиться, порадовал бы тогда ты мое сердечко на старости лет.
Гришка совсем не обратил внимания на отцовскую затрещину, стряхнул шапку о колено, насадил ее на острый затылок, как на кол, и сплюнул через щербину между зубами себе на лапоть.
— Заприметит меня, батянька, государь. Видит бог, заприметит!
Батянька умер через год, оставив в наследство сыну совсем новые сапоги и кучу нужных наказов, которые невозможно было бы исполнить даже в том случае, если бы Гришка проживал не одну, а три жизни. И потому единственно, что оставалось, — это надеть батькин подарок и позабыть про все наказы.
Служба поначалу у Григория не пошла. Полковой воевода, оглядев коренастую фигуру отрока, произнес:
— Бельский?.. Хм… С топором, стало быть, заявился. С таким оружием только на большую дорогу выходить.
— Возьми во дворец, господин! — взмолился Григорий.
Подивился его наглости воевода, однако ответил с улыбкой:
— Во дворец захотел? Хорошо, будешь при печниках во дворце. Да не лыбься, дурак! До царского дворца я еще долго тебя не допущу, будешь рубить дрова и свозить их на государев двор, а еще кое-где по хозяйству помогать — котлы скрести и мусор за город вывозить.
И все-таки назначению Григорий Скуратов был рад — могли бы отправить в дальний уезд стоять на вратах, а то и вовсе сторожить татей. А тут все-таки Москва! Вот и пригодилась батюшкина фамилия. От печников до Думной палаты совсем рядышком будет.
Малюта был невысокого росточка и выделялся среди прочих отроков корявым, но плотным телосложением. Ноги врастопырку, спина чуть согнута, будто держал на себе молодец исполинскую бочку и передвигался так осторожно, словно опасался расплескать содержимое и испортить казенный кафтан.
Зато силы Григорий был недюжинной и поднимал на себя такую вязанку дров, которой хватило бы и на четверых. А печники, смеясь, рассказывали, как однажды Гришка нагрузил подводу дров и старая лошаденка, не справившись с ношей, надорвалась на половине пути и издохла, тогда Бельский впрягся в воз сам и тащил за собой поклажу на кремлевский холм. А в другой раз, забавляя народ на ярмарке, поднимал над головой валуны до десяти пудов весом. Именно тогда и разглядел его дворцовый тысяцкий, определив в караул у Челобитного приказа.
Уже двадцать годков минуло Гришаньке, а женат он не был. Взглядом Малюта обладал шальным, от которого шарахались все дворцовые девки, опрокидывая от страха коромысла с ведрами, роняя противни с пирогами.
А тысяцкий иной раз чесал седой затылок.
— Я тебя, Гришка, во дворец забрал, облагодетельствовал, а ты здесь всех баб перепугал. С такими глазищами только на помосте топором махать! Может, тебя в подручные к Никитке-палачу определить? — не шутил воевода.
— Помилуй Христа ради, батюшка! Навоз буду убирать, сральни чистить, но в заплечные мастера не пойду.
