дурацкая формулировка? Как поднялась рука «изъять» отца, деда, мужа, человека, который хоть и заблуждался, мостил, по старой поговорке, добрыми намерениями дорогу в ад, но точно так же болел душой за страну, как и этот чернявый парень, мальчишка совсем.
Вот такие мысли меня обуревали, пока я ждала скорую помощь, сидя рядом с маленьким телом, покрытым с головой белоснежной простыней. Вы скажете, все это интеллигентские сопли провинциальной учительницы, те люди думали совершенно иначе? Наверное. Терзалась ли подобными мыслями пулеметчица Украинской повстанческой армии? Вряд ли. Не думаю, что мучили ее угрызения совести, когда она наводила пулемет на казачью лаву генерала Шкуро, на петлюровских гайдамаков, на красную конницу. Все они неслись на нее, чтобы убить. Так что выбор у «хорошей еврейской девочки из Одессы» был простой — или ты, или тебя. И тогда выбираешь «ты», отбрасываешь сомнения и нажимаешь на гашетку «максима», который начинает гулко выплевывать по 600 пуль в минуту со скоростью 750 метров в секунду. Это значит, что тем, кто скачет на тебя, жить остается полторы секунды, не больше. А вот ты будешь жить. Некогда размышлять о высоких материях, когда тебя вот-вот зарубят шашкой или застрелят из нагана. Надо действовать.
Но ведь точно так же думал и тот парень, который вытягивал из кармана свою «беретту», чтобы выстрелить в спину Рабину. Он-то тоже хотел действовать! Как все запутано, как все странно, кто его знает, кто тут прав, думала я, пока тело Фани выносили из квартиры. Вспоминала ли она свою боевую подругу Маню, жестоко отомстившую насильнику за поругание подруги? А что бы сделала я, Таня? Ничего бы я не сделала. Не смогла бы. Мучилась бы разными мыслями. Взвешивала за и против там, где надо не думать, а действовать. Хотя, скорее всего, я опять сама себя обманываю. Тут или я бы смогла сделать то, что необходимо, или Фаня точно так же мучилась, но делала то, что должно. Потому что иначе не бывает.
Фаню похоронили не по еврейской традиции — в тот же день, а только через двое суток: ждали младшего внука из Америки. Эран этот все равно опоздал: его самолет задержали в Амстердаме, где была пересадка. Не успел. На Томера, кстати, он был совсем не похож. Эран мне не понравился — высокомерный. По мне скользнул взглядом и не отразил, что я и есть тот человек, который с его бабушкой провел последние годы, заботясь о ней. Действительно, кто я для него вообще? Эмигрантка какая-то, мало ли в Израиле эмигрантов. Томер тоже вел себя как чужой, ко мне даже не подошел. Видно было, что ему плохо, но ни он, ни Гила не проронили ни слезинки. Одна я на кладбище ревела в голос, и не по нашей русской традиции, а совершенно искренне: жалко мне было Фанечку, привязалась я к ней за эти три года. Привязалась? Боюсь сказать «полюбила», хотя полюбила, конечно. Господи, как мне ее было жалко!
Михаль тоже стояла потерянная. Казалось, что мама вечна, ведь она же всегда была, и все думали, что она всегда и будет. Эден поплакала, не без того, но долго ли плачут на похоронах прабабушек? Процесс прощания с родными у евреев отработан тысячелетиями: все происходит мгновенно, чтобы родственники не смогли опомниться, просто исполнили ритуал. Это правильно, думать о потере, осознавать ее начинаешь потом, когда все уже позади. А пока опускают тело в могилу, старший мужчина в семье читает кадиш — поминальную молитву, одежду разрезают в знак траура. Потом вся семья собирается вместе и сидит шиву — семь дней траура, в которые нельзя покидать дом, и к ним приходят друзья и родственники выразить соболезнование. На шиву эту меня не позвали, какая я родственница или подруга, я же теперь никто. Тем более, что Гила вряд ли была бы рада лицезреть меня целую неделю — шиву сидели в квартире Томера. Ну и хрен с ними, с этой семейкой. Так что я сама по себе отсидела траур в бабушкиной квартире. Рассматривала старые альбомы, немножко плакала, слонялась взад-вперед, не зная, куда себя приткнуть. Хотела позвонить Лехе, но вовремя передумала: что, Таня, пока твой любовничек тебя обхаживал, он был тебе не нужен, а как стало плохо — сразу понадобился? Переживу. Хотя очень хотелось пореветь у него на плече, утирая слезы и сопли, рассказывать про Фаню. Но нет, сдержалась. Потом жалела.
А народу на похороны пришло совсем мало, только родственники и всё. Оно и понятно, все сверстники моей бабулечки уже там, наверху, дожидаются свою подругу. Там ее ждет лихая бесшабашная Маня, отчаянный матрос Митя Попов, хитрожопый авантюрист Блюмкин, которого никто так и не смог раскусить до конца. Ждут Дора и Аврум. Всех их убили молодыми, молодыми они и встретят свою Фаню. И там уже будет не до обид и претензий, там навсегда все равны. А может и там они будут сводить старые счеты, все-таки все они были личностями неординарными, самолюбивыми и искренними.
После положенного траура выяснилось, что Фаня оказалась женщиной весьма и весьма предусмотрительной. Квартиру эту в престижном районе она завещала Эден, специально оговорив, что я могу в ней жить до возвращения правнучки из армии. То есть, лет на семь мне жилье было обеспечено, как и довольно крупная сумма денег, которой, при экономных расходах, хватит достаточно надолго. Спасибо, бабушка Фаня! Жаль, что я так мало смогла для тебя сделать.
Так незаметно прошло четверть века и наступил день сегодняшний. Я рассказываю эту историю в маленькой квартире все в том же Бат-Яме, откуда она и началась. Ни в какую Москву я не уехала, наоборот, Москва приехала ко мне. Неожиданно в один из наших с Катькой телефонных разговоров дщерь моя общалась с мамой крайне любезно и была непривычно ласкова. Никаких тебе «Как дела? — нормально», неожиданно я стала не «мать», а «мамуля». Что-то тут не то.
— Колись, Катерина, что у тебя происходит.
Та помолчала, а потом и огорошила:
— Мамуля, я беременна…
Собственно, ничего странного в том, что девица двадцати с лишним лет от кого-то понесла — нет. Ничего странного — если это не твоя дочь. А вот когда это твое родное дитя… Я и замолчала. А как прикажете реагировать? Ну и она молчала на другом конце провода. Между прочим, теперь это телефонное молчание, как и остальные коммунальные услуги я оплачивала сама. Потом, наконец, тупо спросила:
— Какой срок?
— Два месяца.
— И кто
