Зазвонил телефон, и в ухо проскользнул совершенно изменившийся голос Натальи. Чужой. Твердый.
– Влад, приезжай, нам надо поговорить…
– Что случилось?
– Я буду дома через двадцать минут, – не обращая внимания на его вопрос, сказала Наташа, – жду! – и отключилась.
Влад сорвал с уха клипсу и отбросил ее в сторону. Так-так. Не спеши. Думай. Ты долго не спал, ты будешь ошибаться, а тебе нельзя ошибаться… Родных на этой земле больше нет. Есть, правда, Коля, но он, скорее всего, погибнет. Куда бы ты ни поставил фигуру, все равно будет мат. Интересно, на том свете высыпаются? Хорошо бы… А то песок в глазах уже скрипит…
Через полчаса машина Гиреева въехала во двор. Все как-то неуловимо изменилось. Снег на газонах еще больше осел, стал темным. Солнце на глазах убивало сугробы. Охраны не было видно. Вообще. Хотя, по расчетам Влада, в доме или, на худой конец, рядом – должны были быть человека четыре. Но тут распахнулась дверь, и на крыльцо вышла Наталья. Как только Гиреев взглянул на нее, он понял, что произошла мутация. Ни одним движением, жестом или взглядом эта совершенно чужая женщина не напоминала его жену. Она жестко посмотрела на него, усмехнулась одним уголком рта и спустилась по ступенькам. Подойдя к нему, она кивнула в сторону и сказала:
– Пойдем, пройдемся по улице…
Влад кивнул, и они вышли через калитку. Там на самом деле ходить было сложно. Начало весны, снежная грязь, тоскливая донельзя картина. Тротуар был весь в ледяных лужах, и в них отражалось бездонное небо. Иногда серое, иногда с облаками.
– Боишься, что подслушают? – спросил Влад.
– Я теперь ничего не боюсь. Раньше надо было бояться. И тебе и мне. Руку дай!
Гиреев поспешно отвел локоть в сторону. Она взяла его под руку и сильно сжала:
– Я тебе вот что хочу сказать. Чтобы ты твердо знал и не думал ничего лишнего. Я тебя люблю. Но сына я люблю в тысячу раз больше. Вернее, тут даже сравнивать нет смысла. И мне очень жаль, что так все сложилось, и я вынуждена выбирать. Мне все равно, что ты обо мне сейчас подумаешь. Еели ты, Влад, до восемнадцати часов не найдешь Колю, то сделай милость – умри. Я тебе одно только могу обещать. Всю жизнь потрачу, но его найду и лично порву на куски.
Слова, которые сейчас произносила Наталья, были тоже не ее. Они вообще были из другой жизни, с другой планеты или другого измерения. Влад посмотрел на лицо жены сбоку и не узнал ее. Она все так же была изумительно красива, но теперь уже какой-то каменной, архитектурной красотой. Даже глаза из голубых стали стальными.
– А если я не сделаю этого? – спросил он и посмотрел в небо.
Там парила одинокая птица.
– У тебя нет выхода, Гиреев! – твердо сказала Наталья. Влад покачал головой. Когда она называла его по фамилии (а это было всего два или три раза в жизни), это означало крайнюю степень агрессивности.
– Что же ты сделаешь, маленькая? – горько спросил он, пытаясь улыбнуться.
Наталья вдруг бросила его руку и отошла на несколько шагов. Присела на корточки. Встала. Пнула грязный снег. Обернулась к нему и сказала:
– Я заказала тебя. В пять часов мне позвонят, чтобы запросить подтверждение. Это очень сложно, я знаю. Но я знала, к кому обратиться. Господи… – она закрыла лицо руками и заплакала, – почему так… Ну почему…
Влад повернулся и пошел к воротам. Лучше не стало. Но стало проще. Гораздо проще…
После обеда я решил развлечься и записать Владу видео. А то вот так отвлечешься – и уже становится скучно. Как каждый день есть одно и то же. Вредно для здоровья, а еще больше – для настроения. Ибо скука делает меня похожим на медузу. Хотя вот – кто ж его знает, насколько она несчастна. Может быть, ее жизнь – сплошная череда смертельных удовольствий и приключений, а ее сердце наполнено такой жаждой существования, что люди по сравнению с ней просто минералы какие-то.
Лениво размышляя о несчастных медузах, я нашел камеру, установил ее у себя в кабинете напротив ничего не значащей стенки, у которой ни один эксперт в мире не найдет даже малейшей индивидуальности, а сам сел перед ней на стул, надел латексную маску Путина и пультом запустил запись.
– Здравствуй, Владимир Геннадиевич! Не удивляйся, наш президент тут совершенно ни при чем. И потом, я его не выбирал. Может, ты его выбирал – не знаю, а сам я с детства на выборы не хожу. Скучно. Мне, знаешь ли, все равно, кто там у нас наверху. Но сама маска неплохая, и в ней не душно. Я ее купил полгода назад на вещевом рынке. Там еще Буш был, Ельцин и даже Брежнев. Правда, впечатляет? Главное – узнать меня в ней совершенно невозможно. Только по голосу, но ты его раньше не слышал. Сравнить не с чем.
Почему видео, почему не по телефону, говоришь? Ну, по телефону долго и все время по улицам ездить, пока говоришь – опасно. А так я сейчас файлик сделаю, на китайский, например, сервер загружу, а ссылку тебе отправлю. И ищи ты меня потом сколько угодно. В Китае. Или хочешь – на южноафриканский сервак залью, а? Хотя нет, африканский не очень подходит, там вычислить можно.
Ладно, не будем время терять.
Вот ты, наверное, думаешь – зачем? Зачем я это все сделал? Чего мне не хватает? Какая мне радость от этого, какая польза? Да никакой. То есть внешне никакой. Денег я не прошу, самолета в какой-нибудь Исламабад – тоже. Мне ни дело твое не нужно, ни твоя, например, жена, толку с нее, если честно, – ноль, бесполезное она у тебя существо. И уж тем более – ребенок. Пацан как пацан. Вообще, на твоем месте я бы не сильно волновался. Ну умрет он. Другого родишь. Как Мафусаил Ламеха, а Ламех Ноя и так далее… В общем, ничего тут удивительного. Или ты думаешь, что у тебя спиногрыз какой-то особенный? Вундеркинд? Да ну?! Он уже сейчас у тебя, кроме компьютера, ничего не признает. Ты для него, Владимир Геннадиевич, мало что значишь. Хочешь, я тебе расскажу, как вы с ним будете дальше жить?
Лет через шесть он созреет, покроется прыщами, начнет дрочить по закоулкам, потом слушать идиотскую музыку, потом ездить на мотоцикле для даунов, потом ты его посадишь в тачку, которую купишь ему в день окончания школы или в день поступления в академию. Все это время он будет дерзить, качать права, выжимать из тебя бабло, приводить в дом каких-то драных девиц, а то и педерастов, кричать на каждом углу, что вы не понимаете его души, что он нигилист или там альтернативщик, и что время сейчас другое, и что ты со своей системой ценностей так же убог и отвратителен, как арифмометр «Феликс» в современном офисе. Наталья будет жалеть вас обоих, скрывать от тебя сначала, что он курит, потом, что он пьет, потом, что ширяется. Ты будешь орать и хвататься за сердце. В общем, после академии своей сраной он устроится к тебе в компанию и будет ни хрена не делать, думая, что он очень ценный работник. Потом ты сдохнешь, а он присвоит все твое имущество по наследству, а мать отправит в дурдом.
Ты, конечно, думаешь сейчас, что этого никогда не будет. Что сын продолжит твое дело или наладит свое, что он будет высококлассным специалистом, семьянином и опорой тебе в старости. Нет, Влад. Миллионы людей рождают подонков, а потом эти отбросы общества отправляют родителей в мусорный бак. Круговорот детей в природе – штука бесперспективная.
Как бег на месте.
Так чего я хочу?
Да очень малого. Ты никогда не замечал, что в любой пьяной компании все очень не любят трезвых. Они ведь из другого мира. Они видят пьяных такими, какими они в действительности являются, а не через мутную спиртовую линзу. Присядет такой трезвый – и его мгновенно начинают упрашивать принять на грудь.
Казалось бы, зачем? Зачем тебе, чтобы бухал человек? На кой черт тебе рядом еще одна пьяная скотина? Что от него, прибавится в мире счастья, красоты, спокойствия? Нет, конечно. Просто когда все пьяные, то никто не видит именно твою рожу. Именно твое поведение никого не колышет. Ты становишься неотличим от остального быдла. А если есть трезвый, то все не так.
Все не так, ребята…
Ты хочешь быть трезвым среди пьяных? Эксклюзивным? А может, ты вообще хочешь, чтобы люди стали другими и перестали быть рабами самих себя? Тебе нравится быть счастливым? Тебе нравится, когда твоя жена светится, а твой ребенок смеется?
А мне нет…
Мне НЕ НРАВИТСЯ, когда дети смеются. Потому что мне не пришлось.
Я улыбаться научился. Трудно было, но научился. Сейчас даже без усилий это делаю. А смеяться не могу. Вернее, могу физически, но при этом не смешно. Я вообще не понимаю, что такое смешно. Как-то полдня каких-то юмористов смотрел по телевизору. Но уже часа через два затошнило, а через четыре натурально блевал. Улыбка – она полезная. Обезоруживает. А смех настораживает, и от него больно. Я просто привык с детства. Если вокруг начинают раскрывать рты и дергать животами – надо тоже так делать. Наступает какое-то единство, общность, что ли. Смех и боль одно и то же, это я помню. Кто-то упал – смеешься. Кому-то руку сломали, ребро, вышибли глаз – смеешься. Кто-то не выдержал, повесился – вообще ржач. Я так и не понял, что такое юмор. В телевизоре никому ничего не сломали и никто не харкал кровью. В общем, повода не было. Но все смеялись. Я не понимаю, Владимир Геннадиевич… Ну скажи ты мне, почему они смеялись? Логики в словах не было, ситуации дурацкие, никто не падал. А в зале были такие лица… Такие лица… Ну, как будто они счастливы.
