Спустя несколько минут появился Американская Мечта, совершавший свой ежедневный обход. Двое вступили в разговор. Сзади находились заброшенные здания, в которых когда-то помещались дорогие стриптизные заведения. Эйвен внимательно слушал Линча, и пока чернокожий бурно жестикулировал своими длинными изящными пальцами, Американская Мечта вспоминал яркие неоновые вывески «Магазина Сладостей» и «Клуба Кит-Кэт Селины». Тогда улицы заполняли другие греховные ароматы.
— Сегодня об этом сообщили в новостях, правда я еще не читал газет, — добавил Линч. — Тебе бы, кстати, не мешало просматривать «Уолкмен», я уже не раз говорил.
— Это пройденный этап, дружище, — ответил Американская Мечта, — Это нарушит мою тактику борьбы с преступным миром.
— Слушай, а как насчет… — Линча, похоже, буквально переполняли свежие идеи.
— Я предвижу твои предложения, Линч, но ведь ты знаешь, как ко мне относится полиция.
— Да уж, — согласился Линч. — Ты думаешь, это был тот самый парень, которого все называют Болеутолителем? — крикнул он вслед удалявшемуся Американской Мечте. — Тот самый?
* * *
11:00 Рассержен и обижен на то, что полиция не сообщила мне об инциденте на Рузвельт-стрит.
Если только ЕСЛИ ТОЛЬКО это НИКАК не связано с Болеутолителем. Как много в мире больных людей.
12:20 Cижу в Марино-парке в надежде получить новые сведения. Раш-стрит пустынна. Мимо прошел какой-то человек. Напевает:
«Пошли мне маленького сына.
Хочу купить моему маленькому сыну пистолет.
Хочу купить моему маленькому сыну пистолет.»
12:30 Кто поместил меня в этот мир, в этот город?
Кто поместил в меня этот мир…
Это случилось десятью часами раньше, на линии сабвея у Рузвельт-стрит.
С важным видом спускаясь вниз по лестничному колодцу, как Элвис Пресли в лучшие свои годы, Хейд был горд, как мальчик, который впервые произнес нецензурное слово, глядя на себя в зеркало. Отец сказал ему, что пора заняться поездами. Нечего, мол, шляться в такую дерьмовую погоду по улицам, слишком холодно, мать ее.
Хейд терпеть не мог сабвея, за исключением, может быть, той части, что расположена в районе аэропорта. Там, где три станции названы в честь Джеймса Дойла, Уильяма Фейхи и Ричарда О’Брайена, трех полицейских, убитых в феврале 1982 года, причем двое последних были застрелены после похорон первого.
Длинный туннель, соединявший линию «Джефферсон-парк-О’Хэйр» с линией «Север-Юг», был пуст. Время близилось к полуночи.
Билетерша совершенно не отреагировала на него, когда он показал ей в окошечко свой специальный пропуск, как будто это был полицейский значок. Потребовалось четыре письма невропатолога в мэрию, чтобы его дяде Винсу четыре года назад выдали этот пропуск. В транспорте этого города ты, будучи физически или психически неполноценным, — особый клиент.
В районе узловых станций множество пешеходных туннелей соединяли улицы и здания со станциями метро. Так было и здесь — под Дирборн-стрит и Стейт-стрит. В течение дня этот переход был заполнен людьми. По вечерам здесь появлялись бродяги и уличные музыканты, пристававшие к прохожим. Здесь часто попадались и люди в инвалидных колясках.
Но сегодня вечером туннель был пуст.
Ну и что теперь? Идти, просто идти и все. Немножко согреться. Хейд подошел к эскалаторам, идущим вниз. Перед ними несколько человек сидели на деревянной скамейке рядом с афишной тумбой. Они продавали сигареты и журналы. Большой экран над тумбой что-то рекламировал.
Грязь и запустение царили между колоннами, расположившимися вдоль платформы; слонявшиеся тут же люди не обращали на мусор никакого внимания. На противоположной стороне платформы Хейд разглядел плакат с изображением Девушки года из журнала «Пентхауз».
А еще он увидел человека, которого звали Лекс Бестони, как он узнает позднее.
* * *
В столь привлекательной инвалидной коляске сидел белый парень с курчавыми черными волосами, в синих джинсах, протертых на коленях. На него падала тень от указателя, на котором белой и красной краской было написано: Голова поезда. Когда инвалид представился ему, назвав себя Лекс Бестони, и протянул руку, Хейд решил, что он хочет ему в чем-то признаться.
Хейд вынул свою руку из кармана замшевой куртки и сжал ладонь Бестони.
— Меня зовут Фрэнк.
Оторванный лист журнала слетел с платформы на рельсы. На нем была изображена та самая цыпочка с телевидения, которая говорит «Не ругайте меня за мои волосы». Лицо цыпочки перевернулось, и она поцеловала рельсы. Хейд, пронаблюдавший это, спросил:
— Что это ты здесь так поздно?
Как будто он знал, что парню есть, куда пойти. Начало легкого необременительного разговора. Ладони Бестони были сухие и потрескавшиеся.
— Да идти некуда, — ответил Бестони, попытавшись улыбнуться.
— То же самое и со мной, — ответил Хейд. — Не хочешь рассказать, в чем дело? Если ты не похож на других, то тебе есть, что рассказать.
— Да у всех одна и та же поганая история, — сказал Бестони, пожав плечами, — у адвокатов и у бродяг, и у нас с тобой.
— Не забывай о Господе, — сказал Хейд, переместившись так, чтобы стать лицом к инвалиду. Коляска была совсем новая, выкрашенная в голубой цвет. Футах в двадцати от них группа парней лет восемнадцати-двадцати спускалась по неработающему эскалатору. Они прошли на платформу и встали за колоннами.
— Нет смысла читать мне проповеди, — устало сказал Бестони.
— Я не проповедник, — откровенно ответил Хейд.
Мужчина пожал плечами. Один из молодых людей, только что сошедших на платформу, включил кассетник. Зазвучали старенькие мелодии начала семидесятых.
— Да я просто прогуливаюсь туда-сюда, — объяснил Хейд, — Здорово замерз, захотелось немного согреться.
Бестони посмотрел в сторону парней с магнитофонам. Хейд перехватил его взгляд и сказал:
— Послушай, — он вытянул перед собой руки ладонями кверху, — я не собираюсь тебя грабить.
Бестони посмотрел на него без всякого любопытства или подозрения. Точно так же смотрел на Хейда Долежал возле отеля «Кэсс». В лице — одна только усталость.
— Знаешь, я заметил, что слишком много думаю, когда хожу по улицам, — признался Хейд. Что за черт, он всегда думает так, как велел Отец!
— Я тебя слушаю, дружище, — сказал Бестони, и дальше они заговорили спокойно, как старые друзья. От Севера к Югу и обратно неслись поезда, ребята с приемником все еще торчали на станции; Хейд сомневался, что эти парни тоже укрылись здесь потому, что на улицах думали слишком много. Скорее всего, они и в самом деле хотели ограбить Бестони и ждали только, когда же, наконец, уйдет Хейд.
Бестони рассказал, что ему сорок лет, что он несколько месяцев назад приехал из Детройта. Еще о том, как чертовски трудно было раздобыть это кресло. Хейд рассказал о себе, о том, какой пустой стала его жизнь после смерти дяди Винса. Хорошо еще, что он оставил ему деньги.
Лица поздних пассажиров метро изменились. У ночных странников, даже у тех, что в веселом подпитии возвращались из клубов по мере того, как до рассвета оставалось все меньше времени, лица вытягивались, как будто даже намек на приближение дневного света вновь возвращал на них те же самые скелетные гримасы едоков дерьма, которые преобладали на улицах Лупа днем.
С магнитофона теперь звучала песня группы Аэросмит «Сладкое чувство». Старая песенка яппи. Бестони вытащил из кармана пинту «Канадского Клуба». И, как повелось с незапамятных времен, спиртное побудило грешника покаяться.
Наклонившись вперед, Бестони поведал Хейду, как он оказался в инвалидном кресле. Женщина-полицейский по имени Койя в Ройял-Оук, штат Мичиган, подстрелила его, а все лишь за то, что он кое-кого пощекотал ножичком, ну, сам знаешь, как это бывает.
На это Хейд ответил, что сам-то не знает, как это бывает, но кое-кто ему уже исповедовался.
— Чего-чего? — спросил Бестони. Хейд ничего не ответил, потому что у него вдруг ужасно заболела голова.
Этот человек — порождение зла. Но он уже уплатил свою цену. И все же он злорадствует, вспоминая дни своей славы. Хейд помотал головой, не в силах понять, какой же голос из звучащих в ней принадлежит ему самому.
— Эй ты, с тобой все в порядке? — Бестони потянулся вперед, пытаясь ухватить рукой куртку Хейда. Движение вышло неловким, он промахнулся, и, к удивлению обоих, рука калеки по запястье вошла в туловище Хейда.
Так же мгновенно рука вылетела обратно. Хейд уже овладел собой, он понял, что Бестони — нераскаявшийся грешник и потому душа его отвергнута Отцом. Сам же Бестони в первое мгновение решил, что все происшедшее — обман зрения, игра теней.
