Чак Берри тосковал по какой-то Надин. У кого-то разбился бокал с пивом, вслед за этим раздались аплодисменты.
— Знаешь, почему Эйвен так притих? — сказала Рив, — Он ненавидит пьяниц и нарков. Единственная боль, которую они испытывают, порождена бегством и уходом от реальности.
— Из-за него у меня возникает чувство вины, — сказал Тремалис.
— Почему?
— Видишь ли, Рив, я чувствую, что не в силах жить по его принципам. Я ничего не могу поделать с собой, знаю, что это звучит глупо, но обвиняю себя в том, что Майк ушел от нас по моей вине, и вот у меня возникает это дерьмовое состояние…
— Очень многие люди постоянно обвиняют себя, Вик, — Рив нахмурила брови. — Я, например. Так что ты принадлежишь к большинству.
Она коснулась его руки. Это было так приятно, что рука Рив показалась невыносимо тяжелой.
— Вот если бы мои родственники понимали это, — фыркнул он. — Знаешь, у меня дома…
Они прервали разговор, потому что подошел Шустек. Он сел, запустил руку в карман пальто, вытащил оттуда таблетку и положил на язык. Тремалис вспомнил одного мальчишку из своей школы, которого застали в туалете курящим марихуану и то, как он пытался скрыть этот факт. Шустек сказал им, что не хотел принимать таблетку в туалете: боялся, что она может упасть на грязный кафельный пол.
— Тиленол, — пояснил он.
На минуту воцарилась неловкая пауза. Виктор подумал, что совсем мало знает о Рив, так же, как и она о нем.
Им следовало бы остаться друг для друга незнакомцами, пройти дорогу своей жизни параллельными маршрутами, как, скажем, убийца и девушка, живущая по соседству с ним. Пересечение будет губительным. Что, интересно, она подумала, что могла бы подумать, если бы он рассказал о тех уродствах, которые приписывает ей в своем воображении.
Что бы она подумала, если бы он рассказал о самоувечьях, которые приносят ему облегчение холодными ночами?
Тремалис заметил, что глаза Шустека покрылись пленкой отчужденности; он постукивал пальцами по ноге. Виктор чувствовал, как твердеют и ноют его суставы. Он смотрел на Рив.
Что он делает в этом городе до сих пор, черт возьми? Жизнь дезертира, изгнанника, человека, скрывающегося от правосудия. Виктор Тремалис, известный как Вик Трембл, по-прежнему находится в бегах.
Рив, разумеется, обратила внимание на отстраненный взгляд Шустека. По судорожному движению, с которым он запустил руку в карман за очередной порцией тиленола, она поняла скрывающуюся под этим взглядом напряженность.
Виктор увидел за стойкой бара конструкцию, напоминающую миниатюрное чертово колесо. Сосиски свисали с металлических штырей, как надутые презервативы. Он скорее почувствовал, чем услышал, что Рив обращается к нему.
— … родные не в состоянии понять твои проблемы.
Он не уловил начала фразы, а потому не понял, задает она вопрос или делает утверждение.
Шустек, со свистящим звуком всухую проглотил горькую таблетку; почему он не хочет ничем их запивать? Видимо, такой метод дисциплинирует. Как мастурбация в гимнастических гольфах. Или надрезание век бритвой. Это он проделал однажды ночью, после встречи с одноклассниками по поводу десятилетия со дня окончания школы.
— Родители знают, что у меня бывают судороги, — сказал он, надеясь, что откровенность принесет пользу, — Они пытаются игнорировать мои боли, думая, что я могу с ними справиться — выбросив их из головы — если действительно этого хочу.
Эти слова сопровождались сильным приступом боли, и Рив запомнила появившуюся потом на его лице улыбку Чеширского Кота; и помнила ее всю жизнь, особенно после того, что произошло позже. Это была улыбка, которая появляется на лице, когда ты просто пытаешься подумать, где же у тебя болит, понять ощущение.
Ему уже за тридцать, а он все еще живет вместе с родителями, потому что чувствует себя пленником собственного тела. Обоим одновременно пришла в голову эта мысль, и оба почувствовали правоту сопровождавших ее чувств, хотя и с разной остротой.
Рив очень многое поняла в мужчинах, с которыми встретилась за прошедшие полтора года.
Шустек был нормальнее других, но и его боль доводила до цветных кругов перед глазами. Тремалис испытывал вину от того, что не в силах был вынести тот порог боли, которого от него ожидали другие. На почве страданий обитатели «Марклинна» сближались. Страдания же отдаляли их друг от друга. В «Марклинне» все отнеслись к исчезновению Майка, как к перемене погоды.
— Торопыга, — сообщил Тремалис сидящим рядом с ним, которые знали его как Трембла, — так меня обычно называли в детстве, за то что я всегда хлопал дверцей холодильника или с треском закрывал входную дверь. Это еще сильнее меня заводило. Всегда говорили, чтобы я не спешил, это не может решить все проблемы. Я вечно разливал молоко…
— И твой отец тоже тебя так называл? — спросила Рив.
— Мой отец всегда говорил, что я трус.
— Я совсем не помню своих родителей, — сказал Шустек, не вдаваясь в объяснения.
— Иногда, — продолжал Тремалис, — иногда отец называл меня наказанием Господним, это когда я был еще совсем маленьким.
— Раз уж о наказании господнем зашла речь, — голос Шустека хрипел от проглоченных без воды таблеток, — я спрашивал у Десмонда, когда возвращался из туалета. Хейд никогда не бывал здесь, но зато он видел его в районе Вашингтон-сквер.
— А почему он так в этом уверен? — спросила Рив.
— Видишь ли, Рив, среди всех весельчаков, которые выпивают вечерами, нашелся лишь один, который покрикивает на Господа, — Шустек передал рассказ Десмонда, который в ночь перед праздником Хеллоуин подслушал на улице бормотание Хейда. — Плюс к тому, он все время крестится. Я, разумеется, имею в виду Хейда.
Рив резюмировала сказанное, говоря о Болеутолителе, а не о Хейде; между тем Дион опять спрашивал, не видел ли кто-нибудь его лучших друзей: Джона, Бобби, Эмерсона, Лейка и Палмера, а также Сакко и Ванцетти.
— Как будто он и Отец, и Сын, и Святой Дух.
— Или судья, присяжный и палач.
Вокруг одинокие пьянчужки слушали свои любимые меланхоличные мелодии, и мир каждого вращался как черный диск с яркой, но изрядно потертой наклейкой.
В последствии Хейд будет вспоминать об этом с иронией.
Теперь, если бы его спросили, кто велел ему забрать этого юношу, он мог ответить лишь одно.
Он сказал бы: Я сделал это во имя Матери.
И этим ограничился бы.
* * *
Было одиннадцать часов накануне Нового Года, и он стоял рядом с домом, в котором жил Девин Вербиирст. Это место называлось Дирборн-парквей, и перед большинством зданий имелись железные ворота с оградой, окружавшей маленькие палисадники с пешеходными дорожками.
Чтобы войти в дом нужно было воспользоваться звонком, который имелся у каждых ворот. Если, конечно, ворота не были сломаны, как у дома 1111. Винс Дженсен хорошо знал вдову Вербиирст, и знал, что ее ворота уже давно сломаны.
Белые таблички рядом со звонком гласили:
Пелиграмис
Осьер
Вербиирст
Мать с сыном жили на третьем этаже. Судя по тому, что рассказывал про вдову Отец, сегодня ночью она наверняка будет отсутствовать.
Девину Вербиирсту было двадцать четыре года и он страдал от болезни Леша-Нихена. Хейд вошел в парадную дверь, не оглянувшись назад. Заболевание это поражало только мужчин и вызывало у них склонность к самоубийству или самокалечению. Поэтому больных нужно было привязывать к креслу. После того, как Девин прокусил свою верхнюю губу, у него пришлось удалить передние зубы. В квартирах первых двух этажей было тихо.
Вдова Вербиирст говорила Отцу, что болезнь ее сына усугубляется тем, что он очень умен. Чтобы открыть дверь в третью квартиру, Хейд воспользовался еще одним навыком, полученным от Отца. Быстро и гладко. Слева от двери находилась кухня, справа — жилая комната. Он заметил мерцание телевизионного экрана и искривленную тень инвалидного кресла на стене и потолке.
Он был ко всему готов — Бог свидетель! — но облик представшего перед ним калеки заставил Хейда затаить дыхание. В жилой комнате было темно, единственное освещение исходило от черно-белого телевизора возле западной стены. Показывали комедию с братьями Маркс. По девятому каналу перед Новым Годом всегда показывали комедии братьев Маркс. Часы над телевизором показывали 11:27. Он собрался с силами, чтобы помочь несчастному и сделать шаг вперед.
Тени, бродившие по лицу Девина в безумном танце, вызвали у Хейда шок. Дыры на месте удаленных зубов превратили лицо юноши в маску хихикающей и слюнявой старой ведьмы. На экране Гручо Маркс говорил что-то, обращаясь к группе представителей высшего общества. Девин забурчал, что должно было, видимо, означать смех. Прошла минута. Харпо Маркс нажал на автомобильный клаксон.
