Он слегка откатил коляску в сторону от мусорного контейнера. Затем стал под таким углом, чтобы удобнее поглотить ноги бродяги, которые теперь безжизненно лежали на сиденье.
Он не мог себе представить, что все это займет так много времени, но Отец помог ему. Как помогал много раз до этого.
Когда от Реджинальда Гивенса не осталось ничего, Хейд разгладил свою смявшуюся водолазку. Затем застегнул молнию на куртке. Отер пот со лба.
— Вот мое тело, отдаю его Тебе, — произнес он.
«Приносящие боль появляются в разных обличьях: мне это хорошо известно, ибо я — один из них. Я изуродовал свою правую руку, когда мне было пятнадцать. Семь глубоких порезов ниже локтя с помощью леди Жилетт. Просто для того, чтобы понять, что же есть настоящая боль. Теперь я вижу свет в конце туннеля. Проклятого туннеля, которым и является моя жизнь».
* * *
Виктор Энтони Тремалис вышел на улицу из «книжного магазина» для взрослых, засунув руки в карманы своих «ливайсов», а жалкое подобие эрекции, которого ему удалось добиться в этом дворце ласк, к концу квартала практически испарилось. Он покинул заведение сразу же вслед за бородачом на инвалидной коляске. Тут было для него кое-что непонятное. Может, парень в коляске и сумел сохранить сексуальную активность, но Тремалис не слышал, чтобы парень, находившийся в соседней будке, стонал от удовольствия или хотя бы тяжело дышал. А труднее всего было представить, как тот, сидя в коляске, может вставить свою штуковину в одно из отверстий, с другой стороны которого находилась стриптизерка-минетчица. Но может быть он в состоянии ходить и его инвалидность — обман публики?
Три будки для посетителей были снабжены отверстиями в помещении красотки, что давало ей возможность ублажать три члена одновременно. Интересно, какая физическая боль грозит ему, если он вдруг подхватит вирус СПИД? Он был зациклен на физической боли может быть и потому, что большинство людей, которых он встречал в жизни, считали его душевнобольным.
Ему было тридцать три года и каждый день он склонялся над листками своего дневника, касаясь их светло-желтыми патлами. «Военный журнал Вика Трембла» — вот как он называл его.
Он находился в состоянии войны со своим телом, худым, как щепка, со своими близкими, а особенно с теми засранцами, которые ездят в автобусах по льготным билетам. Со всеми, кто считал его калекой лишь потому, что он прихрамывал, и потому, что по его рубашке всегда стекало достаточно слюны, чтобы пригласить его сниматься в очередном фильме про зомби. С середины семидесятых у него стали хронически болеть руки и плечи. Тогда отец, использовав солидную страховку и помощь своего профсоюза рабочих сталелитейной промышленности, отправил его в остеопатический госпиталь компании «Кук-Каунти» и даже привлек какого-то долбаного специалиста-невропатолога, пришедшего к выводу, что боли носят психосоматический характер.
Потому что на самом деле он вовсе не был пускающим слюни идиотом, со смятым, как пустая пачка из-под сигарет, телом. В 1986 году Фонд борьбы с артритом выпустил брошюру о миалгии, разрушении соединительной ткани между мышцами. Но она не очень убедила его домашних, продолжавших считать его трудным ребенком, который выдумывает боли, чтобы привлечь к себе внимание. Доктор Бейсхарт прописал ему элевил, то самое чудесное лекарство, которое давали безнадежным раковым больным, чтобы они, заглушая боль, радовались этому.
Дайте старине Тремалису пару порций виски и эффект будет не хуже.
Выйдя из книжного магазина, он подумывал о том, чтобы выпить пару стаканчиков бурбона в баре «Шелтер» на другом берегу реки. Вообще-то именно туда он вначале и направлялся, но магазин отвлек его внимание и побудил немедленно сделать несколько записей в дневнике.
Каждый из стеллажей магазина был посвящен какому-то аспекту первородного греха. На любой вкус. Мужчины и женщины трахались с почтальонами, телохранителями, арендаторами, соседями, военными моряками во всех возможных вариантах. С животными они тоже трахались. Любимым заголовком Виктора был такой «Моя любовница — такса». Но больше всего его привлекли фотографии обнаженных людей с ампутированными конечностями. Он испытал отвращение и возбуждение одновременно. Картинки пробудили его творческое воображение и именно поэтому он остановился на углу Норт-Кларк и авеню Франклина, чтобы при слабом свете из окон столовой для бедных сделать свои записи.
* * *
«Я получил ожог руки в младенчестве, пытаясь поиграть с горячим утюгом. На самом деле, моя няня, девица с мышиным личиком по имени Карлин, если я не ошибаюсь, схватила мою худенькую ручку повыше локтя и сунула в кастрюлю с горячей водой, которая стояла на полу кухни. Тогда, в шестидесятых, мы жили в Викер-Парке на верхнем этаже трехквартирного дома. Это случилось как раз во время больших негритянских волнений, и вопли младенца из-за закрытых окон не привлекли внимания.
Моя мать имела привычку несколько раз в неделю пить кофе со своими подругами Фло и Сел в баре „Софи-трудовая пчелка“. Инцидент с кипятком был единственной садистской выходкой няни, от которой у меня остался шрам. Она предупредила, что если я не расскажу матери эту выдумку про утюг, то она устроит мне нечто похуже кипятка. Позднее я узнал, что Карлин работала старшей сестрой в больнице для престарелых св. Луки. Несчастные пациенты.
Свет в конце туннеля… Интересно, хватит ли у меня духу стать на рельсы, нет, идти по рельсам сабвея навстречу приближающемуся поезду. Идти спокойно и медленно. Смогу ли я разглядеть выражение глаз машиниста до удара? Погибнет ли еще кто-нибудь в результате столкновения, кто-нибудь из пассажиров? Думаю, что нет. Возможно журналы поместят фотографию моего раздавленного тела на рельсах. Обеспечат посмертную славу.
Однажды я спустился в подвал. Отец в это время дремал перед телевизором, где показывали игру между „Медведями“ и „Погонщиками“, а моя мать с подругами находилась в старом парке аттракционов „Ривервью“. Наверное, мне придала решимости еще и обида, что она не взяла меня с собой — я мог бы покататься с горок или заблудиться в дворце Аладдина. Я решил провести еще один опыт.
Стоя тогда рядом с верстаком отца в подвале, я припомнил, как снимали мои бинты после ожога кипятком девять лет назад и как я, терпя ужасную боль, сидел в гостиной, а доктор Шмидтке проводил эту экзекуцию. Помню, что по старенькому черно-белому телевизору в этот момент показывали фильм, по-моему, „Я был мальчиком-оборотнем“ — кумир публики Майкл Лэндон балдел от того, как девочка делала шпагат в гимнастическом зале.
Я кусал губы от боли, когда отрывалась засохшая повязка, но решил, что родители не увидят мои слезы. Когда я молился, то думал о том же.
Короче, я вспомнил это и с удовольствием, да, с удовольствием полоснул себя по руке. Это было в 1968 году. Мне было тринадцать. Нет, не репетиция самоубийства. Я сделал бритвой надрез на старом треугольном рубце, чтобы проверить, будет ли он кровоточить. Да, он кровоточил, но совсем немного, это было похоже на капельки слюны маленького вампирчика. Пары пластырей мне хватило, чтобы закрыть порез, и вскоре я поднялся наверх. Никто ни о чем не спросил, но даже если бы и спросили, я бы что-нибудь соврал.
Но они ничего не заметили. По крайней мере, ничего не сказали.
Шрамы от бритвы давно исчезли. Уже девятнадцать лет прошло.
Всю жизнь я пытаюсь понять, что такое боль.
Я не верю, что один и тот же бог дал нам и Джонаса Селка и Ричарда Спэка: первый спас бесчисленное множество жизней, найдя вакцину против полиомиелита, второй зарезал восемь медсестер в спальном помещении общежития. Конечно, восемь холодеющих тел — это не так уж много. Но не для их семей. Только для гитлеров и каддафи, которыми Господь снабдил нас в избытке.
Я склонен верить в богов, которых называю Дарителями Боли и Восторга. Малых богов. В молитвах я не эгоистичен. Но я все время молю, чтобы эти малые боги использовали мое тело в качестве сосуда, в котором я могу растворить любую боль любого человека, пропустив ее через себя.
Самую мучительную радость, которую я причинил себе, я испытал лет десять назад. Я тогда снимал квартиру на двоих с одним приятелем. Это произошло в ванной комнате.
Я был голым после душа, еще мокрым. Открыв плетеную корзину для белья, я опустил пенис и мошонку внутрь через край. Затем стал медленно опускать крышку и плотно прижал ее руками. Лобковые волосы вылезли наружу через плетенку. Все еще надавливая сверху, я стал вытаскивать свой прибор через малюсенькую щель.
Это все равно, как сжать зубы и проталкивать сквозь них язык. Язык сразу становится обескровленным, таким же стал и мой член. Меня охватила паника, когда я подумал, что сейчас мой мешочек лопнет и яички упадут на дно корзины прямо на боксерские трусы моего приятеля.
