Выйдя с опушки очередного колка к шоссе, Слава Голубев огляделся. От Крутихи было пройдено уже больше километра. Примерно столько же осталось до серебровской пасеки. В полутора километрах за жнивьем, параллельно шоссе, по высокой насыпи тупоносый зеленый электровоз шустро тянул за собой длинный хвост грузового состава. В той же стороне среди тополей виднелись покрытые красной черепицей крыши пристанционных домишек разъезда Таежное. Через жнивье к разъезду черной полосой тянулась накатанная проселочная дорога.
Из колка вышел задумчивый Медников. Подойдя к Голубеву, показал на ладони старую обгоревшую спичку:
— Вот нашел. Посмотри, по-моему, шведская…
Голубев серьезно ответил ему:
— Знаешь, Боря, о чем сейчас думаю?
— О чем, мыслитель?
— Вот с этого места убийца Репьева мог отправить лошадь к разъезду Таежное порожняком, а сам — на попутную машину и — в райцентр».
— А тебя не заинтересовал серебровский шофер? Мне, например, показалось, что обнаружить в камышах обрез можно было только при очень пристальном внимании.
Оба задумались. Ворона, ненадолго умолкнув, надсадно закаркала снова. Теперь уже близко, сразу за колком. Там же длинными очередями застрекотала сорока. Голубев повернулся к березнику. Из глубины колка послышался тревожный отрывистый лай Барса. Придерживая кобуру с пистолетом, Голубев со всех ног бросился в колок. Медников побежал следом. С березок густо посыпались желтые листья, под ногами захрустел старый валежник. Приостановившийся на шоссе милицейский «газик», словно по тревоге, свернул в придорожный кювет, выбрался из него и, оставляя в траве жирную колею, быстро помчался в объезд колка.
Метрах в пятидесяти от шоссе, почти у самой опушки Семенов и Лимакин смотрели на невысокую кучку хвороста. Рядом, держа за поводок лежащего Барса, стоял хмурый Онищенко. Из-под хвороста торчали ноги в черных лакированных полуботинках, а в примятой траве бурели остатки раздавленных на корню груздей, на которых отпечатались вмятины шипов, похоже, от подошвы кирзового сапога.
— Понятых надо? — спросил Голубев.
— Конечно, — мрачно ответил следователь. — Выбеги на шоссе, останови кого-нибудь.
Слава понятливо кивнул и заторопился. Минут через пятнадцать следом за ним в колок пришли два пожилых шофера. Объяснив понятым суть дела, следователь стал разбирать кучку хвороста.
Труп молодого светловолосого парня лежал на боку. Серый новенький пиджак на нем был расстегнут. Под левой лопаткой торчала наборная рукоятка ножа, и от нее до самого поясе тянулась полоса засохшей крови, пропитавшей пиджачную ткань.
Подошедший шофер милицейского «газика» молча протянул экспертам их чемоданчики. Семенов сфотографировал труп с разных точек. После этого Лимакин склонился было над трупом, но тут же выпрямился и просяще посмотрел на Медникова.
— Боря, при осмотре обыщи, пожалуйста, карманы.
— Нашел ищейку, — надевая резиновые перчатки, буркнул Медников.
— Не могу, запах…
В карманах, кроме чистого носового платка и тощего бумажника, где лежали паспорт и сберкнижка на имя Барабанова Андрея Александровича, ничего не было.
Просторный двор Екашевых был так густо изрыт свиньями, что походил на свежевспаханное поле. Пройдя заполненные старой рухлядью сумрачные сени, Антон Бирюков вместе с Кротовым, бригадиром и понятыми оказался в такой же сумрачной кухне с потрескавшейся русской печью и широким обеденным столом. У стола на низеньком сапожном табурете, обхватив руками живот, сидел небритый сморщенный мужичок и раскачивался из стороны в сторону. Антон с большим трудом узнал в мужике Степана Екашева, настолько сильно тот изменился за последние годы. На приветствие Екашев не проронил ни слова.
— Ну, в чем дело, Степан? Оглох, что ли? — спросил бригадир.
Екашев уставился на него и заплакал:
— Загибаюсь я, Гвоздарев.
— Почему не едешь в больницу?
— Чего в той больнице делать? Час мой подошел, к вечеру грыжа доконает. Папаша родимый, помню, таким же манером загнулся. Болезни-то, сказывают, по наследству передаются.
Бригадир, поправив фуражку, огорченно вздохнул:
— Жадность, наверное, Степан Осипович, у тебя наследственная.
— Побойся бога, Гвоздарев, за такие слова. Чего мне жалеть, когда все хозяйство порушилось?
Несмотря на открытое окно, в доме пахло перебродившей бардой. Участковый, вглядевшись в лицо Екашева, удивленно проговорил:
— По-моему, ты в нетрезвом состоянии, Степан, а?..
— Впервые полный стакашек за раз принял, Кротов. Думал, облегчение боли выйдет, а грыжа еще больнее запилила.
— На каком основании самогон варишь?
— Кто тебе наговорил, что я самогон варю? Не греши на меня, Кротов, последний день доживаю на белом свете.
Антон Бирюков, не вступая в разговор, исподволь огляделся. В доме все было мрачно-темным. На полу у печи громоздились вместительные черные чугуны, полные вареной картошки, видимо, приготовленной для свиней. Тут же, на лавке, стояла немытая посуда. Грязный некрашеный пол, потолок и стены облупившиеся, а стекла окон густо засидели мухи. Из всего, что окружало Степана Екашева, Бирюков отметил единственное светлое пятнышко: на низком верстаке около печи, среди обрезков и выкроенных лоскутов кожи, белела чисто выскобленная деревянная рукоятка сапожного ножа с широким косым лезвием.
У порога переминались с ноги на ногу понятые: дед Лукьян Хлудневский и кузнец Федор Степанович Половников. Бригадир, посмотрев на них, спросил Екашева:
— В доме у тебя стулья или табуретки есть?
— Нету, Гвоздарев. Старые поизносились, а новых не завел.
— Хозяйка-то где?
— По грибы подалась.
— Так вот, Степан, — вмешался участковый, — пришли мы, чтобы прикрыть твой подпольный винзавод. Сам покажешь аппарат или нам искать?
Екашев начал трезветь:
— Какой у меня аппарат, Кротов? Помру ведь сегодня к вечеру, тогда хоть весь дом переверните.
— Сегодня утром я опросил приезжих шоферов. Говорят, систематически торгуешь сивухой.
— Ну, ищи, Кротов, ищи! — с неожиданной злостью сказал Екашев. — Не найдешь — я на тебя в суд подам.
— А найду?..
— Тогда можешь меня в тюрьму отправить.
Пунктуальный до щепетильности участковый принялся подробно объяснять понятым и депутату Гвоздареву права и обязанности при обыске. Затем обратился к Антону:
— Полагаю, надо осмотреть надворные постройки?
Антон утвердительно наклонил голову. Понятые облегченно вздохнули — видимо, их смущала необычность своего положения — и торопливо вышли во двор. Кротов пригласил выйти и Екашева. Тот, застонав, поднялся, еле-еле передвигая ноги, зашоркал позади всех.
Из открытой двери амбара потянуло застойным запахом плесени. Бирюков вошел в амбар вместе с Кротовым и понятыми. Кругом стояли рассохшиеся бочонки, громоздились друг на друга какие-то пустые ящики. Слева от порога стоял замкнутый на такой же замок, как амбарная дверь, старинный сундук. В дальнем углу темнело дощатое сооружение наподобие ларя. Над ним пристроились широкие полати, заваленные старой обувью. Все это так густо было покрыто пылью, что рыться не имело смысла. Слой пыли покрывал и прогнивший пол амбара, по которому тянулась натоптанная дорожка к замкнутому сундуку.
— Надо посмотреть, что там, — показывая на сундук, сказал участковому Антон.
Прижавшись к дверному косяку, в амбар тревожно заглянул Екашев. Участковый спросил его:
— Ключ подашь, Степан, или взламывать будем?
— Ломай, Кротов.
— Попробуйте амбарным ключом, замки с виду одинаковые, — подсказал Бирюков.
Замок действительно открылся. Кротов поднял крышку. Сундук наполовину был заполнен старыми сапожными заготовками, покрытыми зеленоватой плесенью. В одном из углов заготовки поднимались бугром и, судя по стертой плесени, их недавно ворошили. Участковый быстро разгреб заготовки и неожиданно, сам удивившись, достал из сундука почти новенькие кирзовые сапjги с торчащими из голенищ портянками из домотканого холста. Увидев их, дед Лукьян Хлудневский чуть не уперся бородой в лицо рядом стоявшего кузнеца:
— Федя, кажись, Гриньки-пасечника обувь!
— По размеру будто его, — растерянно сказал кузнец.
— Портянки Гринькины! — заволновался дед Лукьян. — Это моя Агата по весне ему кусок холстины отдала за то, что воску ей на лампадные свечки принес.
Поставив рядом с Екашевым сапоги, голенища которых доходили тому чуть не до бедер, Кротов спросил:
— Полагаю, размер тебе великоват, Степан, а?..
Екашев будто воды в рот набрал.
— Почему молчишь? — опять спросил Кротов.
— Пасечник оставил…
— Позабыл обуться, когда в гостях у тебя был?
