— Я никогда о ней не слышал, — заявил Рейнолдс.
— Клаудиа Дэвис, — сказал Карелла. — Или Джози Томпсон. Выбирай.
— Я никого из них не знаю. Какого черта? Меня взяли за ограбление, а теперь вы хотите повесить на меня все преступления, совершенные в этом городе?
— А кто говорил насчет преступлений, Рейнолдс?
— Если бы ничего не произошло, вы бы меня сюда не притащили.
— В твоей берлоге нашли пять тысяч долларов во французских франках. Где ты их взял?
— А кому какое дело?
— Не хами, Рейнолдс! Где ты взял эти деньги?
— Один француз был мне должен и отдал долг франками.
— Как его зовут?
— Не помню.
— Ну так постарайся вспомнить.
— Пьер.
— Какой Пьер? — спросил Мейер.
— Что-то вроде Пьера Ласалля. Я не очень хорошо его знаю.
— Ну да, и ты одолжил ему пять тысяч?
— Угу.
— Что ты делал ночью первого августа?
— А что? Что случилось первого августа?
— Вот ты нам и расскажи.
— Я не помню, чем я занимался.
— Ты работал?
— Я безработный.
— Ты знаешь, о чем я говорю!
— Нет. А о чем вы говорите?
— Ты грабил квартиры?
— Нет.
— Говори! Да или нет?
— Я сказал «нет».
— Он врет, Стив, — сказал Мейер.
— Конечно, врет.
— Ага, вру. Слушай, легавый, у тебя на меня ничего нет, кроме грабежа первой степени. И его еще надо доказать в суде. Так что, кончай вешать на меня все подряд. У тебя нет никаких шансов.
— Нет, но будут, когда мы сравним отпечатки пальцев, — быстро произнес Карелла.
— Какие отпечатки?
— Которые мы обнаружили на горле убитой девушки, — солгал Карелла.
— Но ведь на мне были!..
В комнате стало тихо, как в могиле.
Рейнолдс тяжело вздохнул, уставившись в пол.
— Хочешь признаться?
— Нет, — сказал он. — Идите к черту.
Но в конце концов он все рассказал. После двенадцати часов беспрерывных вопросов он раскололся. Он не хотел ее убивать, сказал он. Он даже не знал, что в квартире кто-то есть. Он заглянул в спальню и увидел, что постель пуста. Он не заметил, что она спит в кресле полностью одетая. Он нашел французские деньги в кувшине на полке над раковиной. Он взял деньги и случайно уронил кувшин. Она проснулась, вошла в комнату и, увидев его, начала кричать. И он схватил ее за горло. Он только хотел, чтобы она замолчала. Но она сопротивлялась. Она была очень сильной. Он продолжал держать ее за горло, но только для того, чтобы заставить ее замолчать. Она сопротивлялась, и поэтому он держал ее. Она сопротивлялась изо всех сил, как будто... как будто он действительно пытался убить ее, как будто она боялась расстаться с жизнью. Но ведь это было непредумышленное убийство, правда? Он ведь не хотел ее убивать. Это же не убийство, так ведь?
— Я не хотел ее убивать! — вопил он в лифте. — Она начала кричать! Я не убийца! Посмотрите на меня! Разве я похож на убийцу?
А когда лифт подъехал к первому этажу, он закричал: «Я — грабитель!», словно гордился своей профессией, как бы заявляя, что он не простой вор, а квалифицированный специалист, мастер своего дела.
— Я не убийца! Я грабитель! Я не убийца! Я не убийца! — Его вопли доносились даже из кабины лифта. Его затолкали в полицейский фургон и увезли обратно в тюрьму.
После того как он ушел, они еще несколько минут сидели в маленькой комнате.
— Жарковато здесь, — сказал Мейер.
— Ага, — кивнул Карелла.
— Что с тобой?
— Ничего.
— Может, он прав, — задумчиво произнес Мейер. — Может, он всего лишь грабитель.
— Он перестал быть грабителем в ту минуту, когда украл жизнь человека, Мейер.
— Джози Томпсон тоже украла жизнь.
— Нет, — покачал головой Карелла, — она ее только одолжила. А это разные вещи, Мейер.
В комнате было тихо.
— Выпьем кофе? — спросил Мейер.
— Давай.
Они спустились в лифте и вышли на улицу. Их ослепили лучи августовского солнца. На улицах кипела жизнь. Они влились в людской поток и какое-то время шли молча.
Наконец Карелла сказал:
— По-моему, она не должна была умирать. Это несправедливо — она столько боролась за достойную жизнь, а кто-то взял и отнял ее у нее.
Мейер похлопал Кареллу по плечу:
— Послушай, ведь это работа. Это всего лишь работа.
— Да, — согласился Карелла, — это всего лишь работа.
"J" 1961, перевод Н. Черных-Кедровой
Было 1 апреля, день обманов.
И это была суббота, канун Пасхи.
Смерти не должно было быть, но она была. И раз уж она была в такой день, как этот, в ней все перемешалось. Сегодня был день обманов, день подстроенных шуток. Завтра — Пасха, день обновок и крашеных яиц, день весенних прогулок в обновках. О, конечно, кое-где в городе вспоминали предания о пасхальной субботе и совсем другой прогулке до места, называемого Голгофой; но это было так давно, и с тех пор на Смерть был наложен запрет, Смерти больше не было, да и память у людей такая короткая, особенно на происхождение праздников.
Сегодня же Смерть была, хотя в ней все смешалось. Стараясь как бы объединить признаки двух праздников — или, может быть, и трех, — она смогла только исказить объединенное.
Молодой мужчина, лежавший навзничь в узком проулке, был весь в черном, как в трауре. Но на черном, противореча ему, была тончайшая шелковая накидка с бахромой на концах. Казалось, он оделся по-весеннему, но это был день обманов, и Смерть не удержалась от такого искушения.
Черное выделялось на красном, синем и белом. Булыжники в проулке продолжали ту же колористическую схему красного, синего и белого, разлитых обильно, по-весеннему на гладких камнях. Два опрокинутых ведра с красками, белой и синей, казалось, отлетели от стены, и лежали, раскатившись, на мостовой. Ботинки мужчины были испачканы краской. Черная одежда покрыта краской. Руки были сплошь в краске. Синее и белое, белое и синее, черная одежда, шелковая накидка, гладкие булыжники, кирпичная стена дома, перед которым он лежал, — все было забрызгано синим и белым.
Третий цвет был режущим контрастом с белым и синим.
Третий цвет был красным — чрезмерно первозданным, чрезмерно ярким.
Третий цвет был не из жестянки с краской. Третий цвет еще свободно сочился из множества открытых ран на груди, животе, шее, лице и руках человека; сочился, окрашивая его шелковую накидку, разливаясь яркой краской на камнях, примешивая свой закатный оттенок к краске, но так и не смешиваясь с ней, а расползаясь дальше, к подножию приставной Лестницы, брошенной у стены, к малярной кисти на земле. Кисть была в белой краске. Ручеек крови подполз к ней, повернул к цементным отмосткам у стены и, извиваясь, потек между булыжниками на улицу.
На стене кто-то расписался.
Яркой белой краской кто-то написал на стене одну букву "J". Больше ничего, только одна буква «джей»[1].
Кровь все сочилась по булыжнику проулка в сторону улицы.
Наступала ночь.
* * *
Детектив Коттон Хейз был любителем чая. Эту склонность он перенял у своего отца — священника, нарекшего его в честь Коттона Мейзера — последнего из пламенных пуританских проповедников. Частенько по вечерам достопочтенный Иеремия Хейз собирал у себя своих прихожан на чай с кексом, который его супруга Матильда пекла в старой железной плите. Мальчику Коттону Хейзу дозволялось присутствовать на приходских чаепитиях, где и родилось это его пристрастие.
Первого апреля, в восемь часов вечера, когда молодой мужчина лежал в проулке за синагогой с двумя десятками ран, беззвучно вопиющих к ничего не слышащим прохожим на улице, Хейз сидел за чаепитием. Мальчиком он глотал горячий напиток в отцовском кабинете, заставленном книжными шкафами, в отдаленном конце приходского дома. Смесь улонга и пикоу[2], которую его мама заваривала в кухне и подавала в тончайших антикварных чашечках из английского фарфора, унаследованных ею от бабушки. Сейчас же он сидел в грязноватом служебном уюте помещения следственно-розыскного отдела 87-го полицейского участка и пил из картонного стаканчика чай, который Альф Мисколо заваривал у себя в канцелярии. Чай был горячим. Больше о нем сказать было нечего.
В комнату из открытых окон с сетками веял теплый весенний ветерок из Гровер-парка, отчего хотелось скорее выйти на воздух. Сидеть и наверстывать недоделки в своей отчетности в такую ночь было просто безобразием. Да и скучищей. Зловещее молчание телефона нарушил лишь один звонок о семейной потасовке, куда немедленно отправился Стив Карелла. Хейз успел уже напечатать три донесения, давно ждавшие своего череда, две квитанции за бензин и объявление, напоминающее всем сотрудникам, что сегодня — первое число месяца и, следовательно, нужно немедленно выложить каждому по 50 центов на импровизированный буфет, организованный Альфом Мисколо. Он прочел полдюжины информационных листовок ФБР и переписал из них в личную черную записную книжку государственные номера еще двух угнанных машин.
