Из трубки доносится словесная очередь разъяренной Толстухи.
— Твоя ругань не заставит меня сменить решение, моя маленькая Берта! Такова жизнь… Ты тоже найдешь себе родственную душу… А? Кого я люблю? Одну американку, ты бы ее только видела! Рыжая, как огонь! Глазища такие, что и не скажешь, что они только для того, чтобы ими смотреть. А это бурдаражущее соображение тело богини! От ее поцелуя можно смело свихнуться! Такое бывает только в кино, которое ты… В трубке раздается щелчок. Бугай озадаченно смотрит на меня.
— Она бросила трубку, — лепечет он.
— Я на ее месте поступил бы точно также.
— Почему?
— В ней заговорило ее женское самолюбие, старина! И потом, мне кажется, что ты принимаешь поспешные решения…
Но пытаться в чем-то убедить пьяного Толстяка, это все равно, что очищать от снега Монблан чайной ложечкой.
Мы возвращаемся в салон — и…, о проклятье! — перед нами открывается картина, от которой Берю замирает, как вкопанный.
Наш приятель Рульт прекрасно проводит время в компании миссис Ловикайфмен. Он исполняет для нее «фантаситческую кавалькаду», в то время как цепкий филиппинский тенор горланит свои куплеты, а профессор продолжает выщипывать волоски, следуя примеру волосатой малышки Амелии.
— Не может быть, — бормочет Толстяк — Я знаю, что такое женская неверность, и скажу тебе — это мой крест! Меня преследуют удары судьбы.
Он возвращается к телефону и заказывает международный переговор. Получив европейскую службу, он хмуро говорит:
— Соедините меня с Дефанс 69–69.
Ночью это делается довольно быстро. Через десять минут он снова получает свою Берту.
— Алло! Берта? Не клади трубку, цыпа! Послушай, ты же поняла, что это была шутка? В Японии сегодня первое апреля! Это страна, которая опережает нас по времени. Страна восходящего солнца, как ее называют. Вот я и решил похохмить. Честное слово! Ты же меня знаешь, Берта! Ты знаешь, что я люблю одну тебя! Тот день, когда я тебя обману, еще не предусмотрен греческим календарем. Подожди, я передаю трубку моему комиссару, он хочет с тобой поговорить.
Он умоляюще смотрит на меня и протягивает мне трубку.
— Послушайте, Берта, — говорю я, — мы заключили пари с японскими полицейскими, которые пригласили нас…
Толстуха входит в раж. Я слышу, как она разоряется на другом краю света. Она говорит мне, что мы — негодяи, что никто не имеет права так шутить с чувствами честной женщины, что это не принесет нам счастья и что, как бы там ни было, когда Толстяк вернется домой, она задаст ему хорошую взбучку.
— Ну что же, я очень рад, что вы поняли шутку, — говорю я, прежде чем повесить трубку. — Я обязательно передам ему это. Спасибо, милая Берта!
— Что за молодчина твоя Берта, — добавляю я возвращая верещалку на место. — Она просила передать тебе, что прощает и встретит тебя как короля.
Я снова снимаю трубку и прошу телефонистку просветить меня по поводу стоимости невинной шалости Берю. Делаю это из чистого любопытства — ведь не могу же я унизить нашу гостеприимную хозяйку тем, что её гости сами станут оплачивать переговоры. Малышка из П.Т.Т.24 вносит ясность, я перевожу эту сумму во франки и невольно присвистываю.
— Что, дороговато? — беспокоится Толстяк.
— Один миллион восемьдесят пять тысяч старых франков, — говоря я. — Вечеринка начинает дорого обходиться нашей дорогой хозяйке.
— Тем лучше, — бурчит Толстяк. — Что, если мы смоемся отсюда?
— Подожди, мне нужно показать конверт старому профессору.
— Почему ты не попросил прочитать его раньше?
— Маленькая хитрость, я хотел, чтобы он сделал это под кайфом.
Мы окончательно возвращаемся в зал, где события начинают принимать более пристойный оборот.
Барбара заявляет, что довольно хлестать виски, и пробил час шампанского.
— Ойахи! Ойахи! — радостно вопит профессор, который пьян, как ханыга Жан. Он фамильярно хватает меня за руку.
— Франция прекрасна! — изливает он мне свою душу.
Затем закрывает глаза и декламирует:
— Граффити ништяки окаки, как говорится в одной нашей пословице. Правда, поразительно, мой дорогой?
— Сногсшибательно, — подтверждаю я. — Как удар молнии. Кстати, о ваших пословицах, дорогой профессор. Что вы думаете по поводу вот этой штуки?
И ваш Сан-Антонио распахивает свой лопатник, достает оттуда конверт и протягивает его Ямамототвердолобо.
— А! Это та самая штучка, о которой ты говорил мне сегодня утром? — бормочет Рульт — Представьте себе, профессор, что…
Он не успевает закончить фразу. Гладя на конверт, ученый зеленеет, что довольно редко происходит с японцами, так как такое изменение цвета является прерогативой китайцев. Он бросает его точно так же, как это сделал утром книготорговец и трижды выкрикивает слово, напоминающее вопль ушастого тюленя, которому прищемили хвост дверцей самосвала. Мы остолбеваем от удивления. Даже филиппинский тенор резко замолкает. Папаша Хилджон распахивает свои пьяные сонные брызги, а Барбара стряхивает ладонь Рульта со своей задней сцены.
— Видите, — шепчу я, — начинается…
Я наклоняюсь, чтобы поднять конверт, но в тот миг, когда я дотрагиваюсь до него, Ямамототвердолобо хватает серебренный канделябр и, повторяя свой вопль, наносит ужасный удар по моей руке.
Наступает мой черед брать передышку. Эта старая морщинистая задница, наверное, сломала мне с полдесятка пальцев на правой руке. Профессор снова поднимает канделябр и собирается двинуть им меня по кубышке. Но мой дружище Берю уберегает меня от трещины кумпола, своевременно метнув свой бокал с шампанским в гнусную рожу старой макаки. Папаша-желтоморд роняет свой канделябр и прямиком бежит к открытому окну, из которого сигает головой в городской асфальт, прежде чем у нас успевает сработать хоть одна мозговая клетка, чтобы помешать ему сделать это. Барбара кусает себе локти. Папаша Хилджон, незадолго до того распахнувший свои шкеты, спрашивает с любопытством в голосе:
— Эй, Барбара, my dear!25 Мы на каком этаже?
— На седьмом, — уточняет Рульт.
— О.К., thank you, — вздыхает Хилджон, засыпая, — Poor old beans26.
Продолжая потирать свою ноющую руку, я подхожу к окну. Там внизу, в самом низу улицы, зеваки окружают расплющенное тело. Они задирают головы вверх…
— Сейчас примчатся легавые, — говорит Толстяк. — Ты не думаешь, что нам лучше смотаться отсюда?
Это он хорошо заметил, и я полностью одобряю его осторожность. Опыта ему не занимать, он знает, что «береженого Бог бережет», ну, а Бог надежнее японской полиции. Я отвожу Рульта в сторонку:
— Очень жаль, старина. Но мне бы не хотелось иметь дело с японскими собратьями. Попытайтесь сами уладить это дело.
— Можете положиться на меня. Смывайтесь через черный ход!
Он идет, чтобы поднять конверт. Инцидент действует на всех отрезвляюще. Нас слеганца мутит, а котелки вибрируют от напряжения.
— Можете доверить мне его, — говорит Рульт, помахивая конвертом. — Это штука действует, как динамит. Я свяжусь с французскими учеными, может быть, они…
— О кей. Но будьте осторожны с ним. Завтра созвонимся, идет?
— Идет!
Толстяк уже приподнял подол своего кимоно и порхает к выходу, как звезда балета, сорвавшая восторженные аплодисменты публики.
Мы мылимся через четыре ступеньки вниз по служебной лестнице и, очутившись на улице, замечаем; что на миг опередили машину, нашпигованную легавыми. Пусть разбираются без нас. Ну а мы, решив воспользоваться вечерней прохладой для того, чтобы освежить и проветрить мозги, пешком возвращаемся в свою гостиницу.
— Это, в натуре, что-то невероятное! — восклицает Бе-Рхю-Рье. — За всю свою собачью жизнь легавого не встречал ничего подобного! Никогда!
С опущенными под бременем постоянной загадки плечами и зеленым огнедышащим драконом на кимоно. Толстяк здорово смахивает со спины на мешок взрывчатки, мирно бороздящий многолюдные улицы вечернего Токио.
— Ну и ну, — вздыхает Толстяк, благополучно миновав вращающуюся дверь нашей гостиницы — смело можно сказать, что на нашу долю выпал насыщенный денек! — Он начинает перечислять: — Старый книжный червь, который распорол себе брюхо; двое легавых, которым мы расквасили афиши; попойка, во время которой я чуть было не развелся, и, наконец, этот чокнутый бабай, сиганувший в окно после неудачной попытки замочить тебя. С этими япошками не соскучишься!
Мы пожимаем друг другу лапы в коридоре и заныриваем в свои номера. Включив свет, я вздрагиваю: в моей комнатухе все перевернуто вверх дном. Во время моего отсутствия кто-то добросовестно провел шмон. Матрас валяется на полу. Ящики тщательно выпотрошены, также, как и чемодан. Я не успеваю толком рассмотреть царящий в моем номере бардак, как ко мне вламывается негодующий Толстяк в развевающемся кимоно.
