Фредерик Дар
В Калифорнию - за наследством!
В старомодном черном сюртуке с надписью белыми буквами на спине «Защита французского языка» мужчина выглядел достаточно нелепо. К тому же на голову он нахлобучил шапокляк.
Рядом с ним вышагивал невыразительной наружности тип с двумя ведерками краски: черная — в левой руке, белая — в правой.
Тот, что в сюртуке, высокий и худой, выглядел очень озабоченным; его же компаньон, невысокий, рыжий, с философским взглядом прищуренных глаз казался заторможенным в силу какого-то мозгового недуга.
Странная пара перемещалась стремительно, держа нос по ветру. Неожиданно резко они остановились перед глухим забором, на котором какой-то хорошо информированный умник написал:
«Les cons sont parmis nous»[1].
Видимо, этот правдолюбец страдал пробелами в грамматике и поэтому слово «раrmi» он написал с буквой «s».
Мужчина в шапокляке принялся наводить порядок в грамматическом невежестве, закрашивая последнюю букву белой краской.
— Смотрите, это же Феликс! — заорал Берю.
Так и есть — это наш старый друг Феликс, в прошлом профессор, обладатель самого большого в мире полового члена. Орган подобных размеров может быть разве что у крупных и толстокожих животных. Выйдя на пенсию, этот уважаемый человек решил продолжать свою трудовую деятельность. Он начал демонстрировать свой феноменальный арбаласт на ярмарочных балаганах. Но несмотря на падение нравов нашего общества полиция пресекла просветительскую деятельность нашего профессора, сославшись на то, что подобные представления являются вызовом общественному мнению. Лично мне пришлось немало потрудиться, чтобы уговорить профессора свернуть с ложного пути.
Мы останавливаем автомобиль и окликаем нашего друга.
Он узнает нас, и его аскетическое лицо украшается улыбкой.
— Я знал, что увижу вас! — заявляет бывший профессор, протягивая свою худую руку в перчатке.
— Откуда ты мог это знать, пьяница? — интересуется Толстяк.
— Меня предупредило об этом мое второе «я».
— Что — твое? Повтори!
— Мое второе «я». Оно обычно приносит мне обильную информацию. Я прошел специальное обучение и теперь могу многое предвидеть, особенно когда наступает просветление в мозгу.
— А не поехала ли у тебя крыша, мужик? — волнуется Толстяк.
Мы решаем отметить такое важное событие бутылкой белого вина и поэтому дружно направляемся в бар Пророков, что расположен на противоположной стороне улицы.
Со стороны мы напоминаем странную живописную процессию. Феликс вообще похож на одного из тех шарлатанов из прошлого, которые бродили на ярмарках, вырывая зубы, продавая сомнительные элексиры вечной молодости, приворотные зелья, разные микстуры, альманахи анекдотов и пророчеств. Его «ассистент» выглядит еще импозантней — с двумя ведерками краски и огненно-рыжей шевелюрой, с по-детски чистосердечным выражением своих голубых глаз.
Короткий консилиум с хозяином бистро, и на нашем столе появляется бутылка эльзасского вина.
Мы довольно редко встречаемся с профессором. Это одна из тех странных и загадочных личностей, которая притягивает к себе, с которой приятно общение, но которая не задерживается надолго в вашей жизни. Он принадлежит к той категории людей, которую я называю (прочитав, между прочим, Кипплинга) «коты, которые бродят сами по себе». Появившись у вас, он трется о ваши ноги, мурлычет, лакает молоко, которое вы предлагаете ему, засыпает перед камином, а утром незаметно исчезает, чтобы когда-нибудь появиться вновь. Но вы все равно любите его, понимая, что он никогда не станет ручным, и что его присутствие — настоящая роскошь, на которую он так скуп.
— Что это за личность ты за собой таскаешь? — интересуется Александр-Бенуа, он же Толстяк.
— Моя последняя находка,— откровенничает Феликс. — Маркиз де Лагранд-Буре. Великолепное создание, плод единокровного брака. Как вы могли уже заметить, он находится в слегка заторможенном состоянии. Но это настоящий образец верности, что мне особенно импонирует.
— Не клянитесь мне, что вас связывает с ним только дружба! — восклицает Толстяк. — Это же надо такое: поменять сексуальную ориентацию на склоне лет!
— Да как же я могу трахаться с ним, имея такой подарок природы! — прыснул со смеху Феликс. — Мне даже среди самок нелегко найти «подходящую обувь для своей ноги»!
— Вот и хорошо,— успокоился Толстяк. — Как она, жизнь, не считая проблем в интимной жизни?
— Не считая этих проблем, жизнь полосатая, друг мой! Я открыл для себя золотоносную жилу. Это, конечно, не золотое дно, но небольшой приработок к моей пенсии она дает. Я устроился корректором надписей на стенах.
Заметив, что я пытаюсь понять значение его миссии, Феликс продолжает:
— Недавно во время симпозиума, посвященного чистоте французского языка, я обратил внимание министра просвещения на особую роль в образовании надписей на стенах, ни одна из которых не остается без внимания. Я считаю более недопустимым ошибки в словах и в орфографии надписей, сделанных черным гудроном на заборах и стенах домов, чем опечатки на первой странице газеты «Ле Монд». Граффити[2] проникают в сознание и прорастают там, словно мох на пне. Исправление ошибок, по моему мнению, должно стать безотлагательным средством защиты французского языка! Министр согласился со мной и благословил на борьбу с национальным бедствием. Чему я и посвящаю все свое время. Сейчас я занят Парижем и его пригородами, но создаю филиал и в провинции. Лион, Гренобль, Бордо, Тулуза, Бурж — чувствительные к культуре города — уже следуют моему примеру в этом крестовом походе за спасение родного языка. Не поддерживает меня пока Марсель, но это и понятно, там шестьдесят процентов надписей на стенах сделаны на арабском языке.
Он выпивает стакан рислинга и продолжает:
— Сан-Антонио, газеты сообщили о вашем повышении в должности. Я собирался послать вам по почте свои поздравления, мой милый друг, но вы должны знать, что я ненавижу любые формы эпистолярного жанра.
Я своим взглядом отпускаю этот несмертельный грех профессору, и он, в знак признательности, выпивает второй стакан вина. Берю приходится заказать еще одну бутылку такого же суррогата.
— Я очень рад, что встретился с вами, Антуан, так как вижу в вас человека, на которого можно положиться.
Профессор шарит долго по карманам своего исторического сюртука и наконец достает сложенный вчетверо листок бумаги, протягивает его мне.
— Естественно, вы читаете по-английски?
Естественно, я читаю; письмо адресовано мистеру Феликсу Легоржеону, 119, улица Шмен-Вер, Париж.
Адрес отправителя:
SMITH, SMITH, LARSON AND AGIAN SMITH 1099 AT W18
SUNSET BOULEVARD LOS ANGELES
И дальше:
«Месье,
Мадемуазель Мартини Фузиту, уроженка Франции, но долгие годы проживавшая в Венеции, штат Калифорния, скончалась в возрасте 44 лет. Незадолго до смерти она составила завещание, согласно которому вы являетесь ее единственным наследником. В силу сложившихся обстоятельств мы бы хотели в ближайшее время установить с вами контакт, что позволило бы нам приступить к оформлению ваших прав на наследство.
Примите наши...» и т. д.
— Очень любопытно, — замечаю я, возвращая письмо Феликсу. — Обычно получают наследство от американского дядюшки. В вашем же случае, как я понимаю, речь идет о племяннице?
— Ошибаетесь, — отрицает мое предположение профессор. — Я не являюсь родственником этой женщины.
— Но тем не менее вы знакомы с ней!
— Получив письмо, я сначала не мог понять, о ком идет речь. Пришлось хорошенько порыться в памяти. И я вспомнил: Мартини Фузиту — одна из моих бывших студенток факультета социологии.
— Можно подумать, что твои лекции так потрясали! — шутит Бесстыдник (он же Толстяк), — признайся, разбойник, ты с ней спал?
Вопреки моим ожиданиям, наш друг не стал отрицать.
— Было дело, хотя, вообще, я такое не практиковал.
— Расскажи, Феликс, — пристает Толстяк. — Прошло так много времени, что это уже не может быть секретом!
— Если быть откровенным, то это она изнасиловала меня, — сообщает мне Феликс.
— Эй, что ты заливаешь, старый педераст! Юная девушка тебя изнасиловала! Ты видел это в порнографическом фильме!
— И тем не менее это так! В тот год в конце июня в Париже стояла жуткая жара! Я носил тогда белые легкие брюки из тонкой ткани. Она казалась прозрачной.
— Я все понял! — воскликнул Берю. — Мисс увидела твой калибр и это возбудило ее!
— Так и было! Эта девушка сидела всегда в первом ряду аудитории, в то время как ее сокурсники и сокурсницы стремились расположиться подальше от преподавателя, чтобы чувствовать себя более свободно. Она была поражена своим открытием и, потеряв интерес к учебе, задалась целью потерять свою девственность именно со мной. Как-то во время грозы, когда я бежал к станции метро, она окликнула меня из своего автомобиля и предложила подвезти до дома. Не видя в этом ничего плохого, я принял ее предложение.
