Спустившись вниз, все стоят кучкой, молча, каждый думает только о себе, о том, как доказать свою невиновность.
В иных гостиницах предместья Сент-Антуан я заставал в комнате по семь-восемь поляков, обычно они спали на полу, вповалку.
А записан в книгу был только один. Знал ли об этом хозяин? Получал ли он с остальных за ночлег? Скорее всего, получал, но пойди докажи.
У этих остальных документов, разумеется, не было. Что они делали, когда на рассвете покидали эту комнату, единственное свое прибежище? Без трудовой карточки они не могли иметь постоянного заработка. Однако с голоду они не умирали. Следовательно, как-то кормились.
И в таком положении находились, да и теперь находятся тысячи, десятки тысяч человек.
Вы обнаруживаете деньги у них в карманах, или в тайнике за шкафом, или чаще всего в башмаках. Теперь надо выяснить, где и как они раздобыли эти деньги, и начинается самый утомительный из допросов.
Даже если они понимают по-французски, они прикидываются, что не понимают, с готовностью смотрят вам в глаза и без конца заверяют в своей невиновности.
Остальных допрашивать бесполезно. Они не выдадут. Все будут твердить одно и то же.
Кстати, больше половины преступлений в Парижском районе совершается иностранцами.
Лестницы, лестницы и опять лестницы. Не только ночью, но и днем, и всюду девки — профессиональные проститутки и еще совсем молодые и свежие, приехавшие Бог знает зачем из своих родных мест.
Я помню польку, которая делила с пятью мужчинами номер гостиницы на улице Сент-Антуан и наводила их на преступления, награждая затем по-своему того, кто вернулся с удачей; остальные бесновались от ревности тут же в номере и чаще всего набрасывались затем на обессилевшего счастливца.
Двое из них были звероподобными великанами, но она их не боялась, ей стоило только улыбнуться или нахмуриться, чтобы они присмирели; уже у меня в кабинете, во время допроса, один из этих огромных парней что-то сказал по-польски, и она преспокойно отвесила ему оплеуху.
«Чего только вы не насмотрелись!»
Я и в самом деле насмотрелся на разных людей, на мужчин и женщин в разных ситуациях, на разных ступенях общественной лестницы. Смотришь, записываешь, пытаешься понять.
Только понять-то надо не какую-то общечеловеческую загадку. Против такой романтической идеи я ополчаюсь с особым раздражением, чуть ли не с яростью.
Поэтому, в частности, я и взялся за перо, чтобы внести некоторые поправки.
Надо отдать должное Сименону — его объяснения почти всегда правильны.
И все же мне часто становилось неловко, когда я читал в его книгах о каких-то своих улыбочках и ухватках, вовсе мне не свойственных, которые, наверное, заставили бы моих сотрудников в недоумении пожать плечами.
Лучше остальных это понимает, должно быть, моя жена. Поэтому, когда я прихожу домой, она не пристает ко мне с расспросами, какое бы дело я ни вел.
Я тоже, как говорится, не набиваюсь с рассказами. Сажусь обедать, как любой чиновник, вернувшийся со службы. И иногда в двух-трех словах, как бы невзначай, сообщаю о какой-нибудь встрече, допросе или подследственном.
Если жена и задаст вопрос, он всегда будет по существу:
— В каком же это районе?
Или:
— Сколько ему лет?
Или еще:
— А давно она во Франции?
Потому что все эти мелочи стали со временем так же важны для нее, как и для нас.
Но ее никогда не интересует побочная сторона дела, какой бы отвратительной или трогательной она ни была.
И Бог свидетель, это вовсе не говорит о ее равнодушии!
— Жена приходила к нему в предварилку?
— Сегодня утром.
— С ребенком?
По причинам, о которых я умолчу, ее особо интересуют те, у кого есть дети, а если вы полагаете, что у правонарушителей, злоумышленников и преступников не бывает детей, вы ошибаетесь.
Однажды мы приютили девочку — ее мать я отправил в тюрьму пожизненно, но мы знали, что отец возьмет ребенка, как только вернется к нормальной жизни.
Она и теперь у нас бывает. Это уже взрослая девушка, и моя жена с гордостью водит ее по магазинам.
Всем этим я хочу сказать, что мы относимся к тем, с кем по долгу службы имеем дело, без чувствительности, но и без жестокости, без ненависти, но и без жалости в обычном понимании этого слова. Люди — это материал, с которым мы работаем. Мы наблюдаем за их поведением. Отмечаем те или иные факты. Стараемся выяснить другие.
В какой-то степени мы можем сравнить нашу работу с точной наукой.
Еще в молодости, когда я обшаривал какую-нибудь подозрительную гостиницу от подвала до чердака, влезал в каждую ячейку этого улья, заставал людей спящими в самом неприглядном виде, рассматривал через лупу их бумаги, я мог предсказать почти наверняка, что станется с каждым из них.
Во-первых, иные лица мне были уже знакомы, ибо, как ни велик Париж, все же определенная среда весьма ограничена.
Во-вторых, дела повторяются едва ли не в точности, ибо одинаковые причины влекут за собой одинаковые следствия.
Злополучный уроженец Центральной Европы, который месяцами, а то и годами копил деньги, чтобы приобрести у себя на родине фальшивый паспорт, и наконец благополучно перешел границу, надеясь, что теперь-то все позади, обязательно попадет к нам в руки через полгода, в крайнем случае через год.
Более того, мы можем мысленно проследить его путь от границы и точно сказать, в какой квартал, в какой ресторан, в какую гостиницу он явится.
Мы знаем, через кого он будет пытаться раздобыть трудовую карточку, настоящую или фальшивую, а затем нам останется только забрать его из очереди, которая выстраивается по утрам перед заводами Жавеля.
Зачем же негодовать и злиться на него, если он окажется именно там, где должен был оказаться?
То же самое и с молоденькой служанкой, впервые пришедшей на известную нам танцульку. Разве посоветуешь ей вернуться к хозяевам и впредь избегать ухажера, одетого с крикливым шиком?
Это ни к чему не приведет, она все равно будет ходить сюда. Потом мы встретим ее на других танцульках, а в один прекрасный вечер увидим у входа в гостиницу неподалеку от Центрального рынка или площади Бастилии.
Приблизительно десять тысяч девушек проходят за год этот путь, десять тысяч девушек уезжают из родных деревень в Париж и нанимаются служанками, а через несколько месяцев или даже недель они уже на самом дне.
А разве не то же случается с парнем лет двадцати, который после недолгой работы на заводе усваивает вдруг особую манеру держаться, небрежно облокачиваясь по вечерам о стойку весьма сомнительного бара?
Пройдет совсем немного времени — и вот на нем уже новехонький костюм, галстук и носки искусственного шелка.
А в конце концов он будет сидеть у нас, поглядывая исподлобья, понурив голову, после неудачной кражи со взломом, или вооруженного налета, или угона машины.
Некоторые признаки не обманывают, и в конечном счете мы учимся распознавать именно эти признаки, когда нас переводят из бригады в бригаду и мы шагаем по улицам, карабкаемся по этажам, проникаем в притоны, смешиваемся с толпой.
Вот почему мы никогда не обижаемся на прозвище «подкованные башмаки» и, пожалуй, даже гордимся им.
Мало найдется работников на набережной Орфевр, которые к сорока годам не знали бы, к примеру, всех карманников. Мы даже знаем, что встретим их на такой-то официальной церемонии, на таком-то празднике.
Точно так же мы можем довольно определенно предсказать, что в скором времени ожидается ограбление ювелирного магазина, поскольку специалист в этом деле, очень редко попадавшийся с поличным, уже спустил все, что у него было. Он переехал из отеля на бульваре Осман в гораздо более скромный, на площади Республики, и вот уже две недели не платит там по счету. Женщина, с которой он живет, устраивает ему сцены и давно не покупала новых шляпок.
Ходить за ним по пятам невозможно — не хватит полицейских, чтобы следить за всеми подозрительными лицами. Но ниточку мы держим в руках. Службе наружного наблюдения предписано внимательно наблюдать за ювелирными магазинами.
Мы знаем, как работает этот грабитель, знаем, что иным способом он работать не станет.
Нам не всегда сопутствует удача. Это было бы слишком хорошо. Иногда преступник бывает застигнут на месте преступления. Иногда предварительно говорят с его подругой, осторожно давая понять, что в будущем ее ждет гораздо меньше осложнений, если она даст нам нужные сведения.
Газеты хорошо пишут о том, что, например, на Монмартре или вблизи улицы Фонтэн преступники затеяли между собой перестрелку, потому что ночные выстрелы всегда волнуют обывателя.
А на набережной Орфевр такие дела считаются самыми простыми.
Мы знаем все соперничающие шайки, их интересы, причины их раздоров. Мы знаем также, кто с кем враждует, кто кого ненавидит.
