— Николай Степанович, а разве закон не стоит на охране достоинства, чести, морали? Разве нет статей в кодексе, которые бы обеспечивали человеку на улице их неприкосновенность?
— Есть! — сердито ответил Бурмистров. — Но человек, который забрасывает в витрину обидчиков своего достоинства, сокрушая попутно морды и телевизоры, нуждается не в защите, а в обуздании! Тоже мне — кавалергардские сатисфакции! Уж если вы так заступаетесь за этого Ларионова, потрудитесь ответить: почему же Ларионов, если бы я даже поверил, что они первыми обидели его, не дал оскорбителю пощечину? А ринулся убивать их?
Действительно, почему? Я представила себе, как Ларионов, утершись, перекладывает в левую руку букет, с правой стягивает перчатку и коротким несильным движением наносит демонстративный жест бесчестия Шкурдюку, секунданты которого — Чагин с Поручиковым — уже включились в дуэль с отбитой бутылкой наперевес… Зрелище, наверное, было бы столь же анекдотическое, как и маловероятное.
— Николай Степанович, мне очень жаль, но пощечины вышли из употребления навсегда. Вы когда-нибудь видели или, может быть, слышали, чтобы мерзавцу дали пощечину? Лично знакомому вам мерзавцу? Не в кино, не в книге? А в жизни? — спросила я, не его спросила, а себя.
— А нет нужды, — успокоившись, сообщил Бурмистров. — Есть милиция, прокуратура, суд. Наконец, существует общественность. А размахивать руками, как бог на душу положит, возбраняется. Нельзя этого делать. У нас суды Линча не в почете. Закон за подобные самосуды строго спрашивает…
— Наверное, закон не может предусмотреть всех жизненных сложностей, — осторожно заметила я. — Ньютон был человек неглупый, резонно говорил: при изучении наук примеры не менее поучительны, чем правила…
— А что же поучительного в нашем примере? Вы хотите, чтобы я, беспристрастный служитель закона, только из-за того, что вы, красивая женщина и корреспондентка, проявляете повышенный интерес, к этому Ларионову, наплевал на показания трех потерпевших, заключение судмедэкспертизы и трех посторонних свидетелей? Вы этого хотите?
Ему нравилось, как он говорит. Тембр голоса, формулировки, он наверняка мечтает стать прокурором и выступать в суде.
— Нет, я не хочу, чтобы вы наплевали на что бы то ни было. Мне не нравятся плюющиеся люди. Мне кажется, что трех посторонних свидетелей, которые видели драку, мало…
— Мало? А что вам еще нужно?
— Эти свидетели видели только драку, а не повод, вызвавший ее…
— А кто же видел все с самого начала?
— Таксист. Шофер, уехавший с места происшествия…
— Прекрасно, — кивнул Бурмистров и взял со стола ручку. — Записываю. Номер его машины, фамилию. Что вы еще о нем знаете?
Я покачала головой:
— Ничего не знаю. Я хочу, чтобы вы нашли его…
— Ах, вот как! И много у вас еще подобных указаний для меня?
— Нет. Нужно допросить старуху, продавщицу цветов, она стояла около самой машины и все видела…
— Слушаюсь! Еще? — спросил он, я видела, как у него багровеет кожа на лысине, я боялась, что этот неопрятный пух вспыхнет от раскаляющего Бурмистрова гнева. Но мне уже некуда было отступать.
— Надо разыскать спутницу Шкурдюка и Чагина. С ними была девушка, ее зовут Рита. Она после драки бесследно исчезла, в милиции ее уже не было. Она пропала не случайно…
— Ага! — крякнул Бурмистров. — Звучит внушительно. А главное, легко исполнимо. В нашем городе живет, наверное, не больше пары тысяч Рит. Ведь нетрудно проверить, кто из них был в машине со Шкурдюком. Но это неважно. У вас все?
— Пока все, — сказала я обреченно, догадываясь, что сделала все возможное, чтобы навредить Ларионову.
— А теперь послушайте меня. Вы отдаете себе отчет в том, что ваше поведение — вопиющая бестактность на грани наглости?
— Почему? — поразилась я.
— Вы, козыряя своим удостоверением, приходите ко мне, опытному работнику, и поучаете меня, кого надо допрашивать, кого искать, кого наказывать…
— Разве я вас поучала? Я просила вас…
— Вот именно! — вознесся он серо-синим облаком надо мной. — Вы хотите заранее обвинить меня в тенденциозности и необъективности! А я, к вашему сведению, еще сегодня утром послал в таксопарки запрос с просьбой откликнуться шоферу, участвовавшему в инциденте…
— Я вас не хочу ни в чем обвинять! Я просто боюсь, что энергия искреннего заблуждения уведет вас очень далеко…
— Ага, понятно! Как раньше говорили: ваше дело — восемь, когда надо, спросим! И не учите меня жить и работать! Вы для этого еще вполне молоды! Так что идите и не мешайте мне работать…
* * *
Я катастрофически опаздывала. И хоть на посту не оказалось Церберуни — я пулей пролетела от входа до лифта и рысью мчалась по коридору, — но пяти минут мне все-таки не хватило. Ворвалась в репортерскую, а Сережка Егоров благословил:
— Ну-ка, бегом к главному! Звонил недавно, разыскивал…
— Что сказал ему?
— Мол, ты где-то здесь бродишь. Не то в машбюро пошла, не то в буфет… Он велел сразу явиться. Ты нигде не прокололась?
— Вроде бы нет. Во всяком случае, пока не знаю…
— Давай газуй тогда быстрее…
Главный говорил по телефону. Он вообще любил говорить в нашем присутствии по телефону, поскольку так уж выходило, что беседовал он по этому красивому белому аппарату только с начальственными персонами. И разговаривал он так непринужденно-товарищески с невидимыми нам собеседниками, так государственно-озабоченно, с легким вздохом и еле заметной усмешкой, что нам, не имеющим доступа к этому телефону, был очевиден привычно тяжелый груз ответственности, разложенный поровну между главным и его абонентами, и ощутимо было всесилье их власти, данной этой ответственностью, и виден масштаб дел, которые обсуждались по этому телефону, — всегда спокойно-дружески, доверительно, с ясным пониманием, что громадье этих проблем не решить суетясь, азартно горячась, задышливо волнуясь.
Главный ни с кем по телефону не ругается, он и нас не ругает, а зловеще журит и грозно-ласково жучит. Этот тон соответствует его внешности — величественного седовласого красавца, донжуира и успешливого ходока по бабам…
— Ты, Полтева, чем занимаешься? — спросил он меня, договорившись по телефону увидеться с кем-то завтра на активе.
— Сдала в секретариат статью о новой коллекции Дома моделей, — нерешительно ответила я. И добавила для внушительности: — А сейчас пишу статью о проблемах молодежного театра…
— Молодежного театра? — прищурился он и усмехнулся. — А мне показалось, что тебя сейчас больше волнуют проблемы юридические. Следственные, так сказать…
Что-то больно екнуло в груди, и меня охватил страх — беспричинный, панический, будто я сделала что-то ужасно постыдное, и эта стыдобушка выплыла на общественный погляд и публичное мое посрамление.
— Ну, ты что молчишь? — Убеждаясь в справедливости своих подозрений, главный чугунел от обиды. — Ты что в прокуратуре делала?
— Я хотела выяснить судьбу одного человека, — сплетающимся языком пробормотала я.
— Какого человека? — Главный говорил тоном и словами, которыми, по моим представлениям, и должен говорить следователь, — при всех обстоятельствах у него звучало все убедительнее, чем невнятное блекотание Бурмистрова. — Кто этот человек?
— Кто человек? — переспросила я и подумала, что мне никогда не объяснить ему, кто такой Ларионов, какое он имеет отношение ко мне и почему я им занимаюсь. — Человек этот штурман, приезжий, приличный человек. И влип…
— А кто тебе поручал ходатайствовать за него? — наливался пенящимся гневом, как пивом, главный. — Ты понимаешь, что всех нас подводишь?
— Почему? — запоздало возмутилась я. — Я ходила туда вовсе не от имени газеты…
— Вот это ты брось! От своего имени ты бы там с дворником говорила, а не со следователем по делу! И нечего фигурировать званием корреспондента газеты! Если я еще раз хоть что-то подобное узнаю, ты у меня, Ирина Прекрасная, в два счета вылетишь в корректоры! И не забывай никогда, что у тебя свое имя есть дома на кухне, а в любом учреждении ты представитель органа печати!
— Хорошо, не буду забывать, — покорно кивнула я. — У меня к вам просьба…
— Слушаю…
— Вы не можете сами поинтересоваться судьбой этого дела у следователя Бурмистрова?
— В этом нет никакой необходимости. Бурмистров — опытный специалист и объективный человек…
— Понятно, — кивнула я. — Тогда разрешите мне взять интервью у Барабанова…
Он посмотрел на меня с сочувствием:
— Ты, наверное, с ума сошла…
О, великое кошмарное празднество Труса! Я ехала на свидание к Ларионову и чувствовала, что весь мой организм отравлен ядом страха. Меня снедал стыд за это позорное самочувствие, но ничего не могла я с собой поделать — тошнило просто, как с похмелья. Всасывающая пустота под ложечкой, и сердечный ритм — как рваная перфорация.
