Шестьдесят пять плюс сорок — сто пять. Розмари знала, что Карл-Эрик разочарован — ему бы хотелось, чтобы было ровно сто, но факты есть факты. От перестановки слагаемых… все равно сто пять. Против фактов не попрешь. К тому же Карл-Эрик вообще никогда не пер против фактов.
Она потянулась, собралась встать, но осталась сидеть. Ей вспомнилась та ночь сорок лет назад, когда она изо всех сил сдерживала потуги — хотела дотянуть до момента, когда часовая стрелка перевалит за полночь. Карл-Эрик был просто счастлив, хоть и пытался скрыть… Дочка, их первый ребенок, появилась на свет в день двадцатипятилетия отца — неплохой подарок к первому юбилею. Отец и дочь всегда были очень близки друг другу, и Розмари не сомневалась, что основы этой близости были заложены еще в ту ночь, в родильном доме города Эребру, в четыре минуты первого 20 декабря 1965 года. Акушерку звали Джеральдина Тульпин — такое имя не забудешь.
В семье Германссон Рождество всегда отмечали с некоторым перекосом. Хотя Розмари никогда и не употребляла это слово — «перекос», но точнее не выразишь. Для всех людей, христиан и нехристиан, день 24 декабря означал перелом зимнего мрака — теперь долгая северная ночь с каждым днем будет отступать. Но для Германссонов 20 декабря был не менее важным днем. Совместный день рождения Карла-Эрика и Эббы, почти самый короткий день в году, самое сердце тьмы. И Карл-Эрик — не греша, конечно, против фактов, но чуть-чуть, самую малость, всего на один день, подгоняя их под желаемое — создал некое триединство: его день рождения, день рождения дочери — и возвращение на землю Света.
Эбба всегда была любимицей отца; с ней он с самого начала и по сегодняшний день связывал самые большие надежды. Он, впрочем, почти никогда об этом не говорил, но и так все было ясно: у некоторых детей больше каратов, чем у других; так уж повелось в плавильной печи генетики. Именно так: «больше каратов» — как-то раз сформулировал он свое тайное убеждение, выпив лишнюю рюмку коньяка, чего с ним почти никогда не случалось. Нравится вам это или не нравится, с природой не поспоришь. И ведь оказался прав — как всегда, мрачно подумала Розмари, наливая вторую чашку кофе. Кто сейчас опора, краеугольный камень в зашатавшейся пагоде семьи? Конечно Эбба. Карл-Эрик и в самом деле поставил на правильную лошадку.
Эбба — как скала. Роберт всегда был в какой-то степени паршивой овцой, а теперь добился того, что и имя-то его назвать неудобно. Да собственно, если смотреть правде в глаза, тут и удивляться особенно нечему. Кристина? Ну что ж… Кристина есть Кристина, что тут скажешь… Рождение ребенка, правда, немного привело ее в чувство, последние пару лет она вроде бы утихомирилась, но Карл-Эрик упрямо повторял: «Не говори „гоп“».
А когда ты вообще в последний раз говорил «гоп», зануда?
Этот вопрос приходил в голову Розмари чуть не каждый раз, когда она слышала это «не говори „гоп“». И сейчас, в кухне, дожидаясь рассвета, она тихо сказала вслух:
— А когда ты вообще в последний раз говорил «гоп», зануда?
И в эту самую секунду он появился в кухне.
— Доброе утро, — сказал Карл-Эрик, зануда. — Странно. Несмотря ни на что, спал как пень.
— Похоже на приступ паники, — загадочно произнесла Розмари.
— Что? — Он ткнул кнопку электрочайника. — А куда ты поставила новый чай?
— На второй полке… Продать дом и уехать в это гетто для пенсионеров… в эту урбанизированную деревню — похоже на приступ паники. Не там смотришь — слева.
Карл-Эрик загремел чашками.
— Ур-ба-ни-за-сьон, — произнес он, подчеркивая испанские фонемы. — Увидишь, все твои сомнения как рукой снимет. Будешь меня благодарить.
— Сомневаюсь, — сказала Розмари Вундерлих Германссон. — Очень и очень сомневаюсь. Тебе надо выдернуть волосы из носа.
— Розмари… — Он набрал в грудь воздуха и резко выдохнул. — С тех пор как это случилось, я не могу смотреть людям в глаза. Я привык высоко держать голову…
— Иногда можно и нагнуться. Все в этой жизни проходит. Люди постепенно все забывают… Во всяком случае, пропорции меняются.
Она запнулась, потому что он с грохотом впечатал банку с чаем в разделочный стол:
— Мне казалось, мы обо всем договорились. Лундгрен сказал, бумаги можно подписывать уже в среду. Мне надоел этот город, и баста. Нас здесь удерживает только трусость и лень.
— Мы прожили в этом доме тридцать восемь лет, — напомнила Розмари.
— Чересчур долго, — сказал Карл-Эрик. — Ты опять пьешь по две чашки кофе? Не забудь — я тебя предупреждал.
— Переезжать в место, которое даже и названия-то не имеет. Мне кажется, надо его как-то назвать, а уж потом переезжать.
— Имя появится, как только испанские чиновники примут решение. А чем тебе не нравится Эстепона?
— До Эстепоны семь километров. А до моря — четыре.
Он промолчал. Залил кипятком свой неимоверно полезный зеленый чай и достал из хлебницы ломоть хлеба с семечками. Розмари вздохнула. Они обсуждали ее утренние ритуалы двадцать пять лет. Продажу дома и переезд в Испанию — двадцать пять дней. Впрочем, это и обсуждением назвать трудно. Карл-Эрик принял решение, а потом начал применять все свои десятилетиями отработанные демократические приемы, чтобы привлечь ее на свою сторону. Так оно всегда и бывало. Он никогда не уступал. По любому более или менее важному семейному вопросу он говорил, говорил и говорил, пока она не выбрасывала полотенце — просто от скуки и усталости. Он заговаривал ее до полусмерти. Так было с новой машиной. Так было и с не по чину дорогими книжными шкафами для библиотеки — Карл-Эрик называл ее «наш общий кабинет» и проводил там как минимум сорок часов в неделю. Так было с поездками в Исландию, Белоруссию и в индустриальный кошмар Рура. Преподаватель обществоведения и географии. Если ты этим занимаешься, будь любезен соответствовать своему посту. Он и соответствовал.
И без ее согласия заплатил задаток за этот дом между Эстепоной и Фуергиролой. А этот Лундгрен из банка? Карл-Эрик начал переговоры о продаже их дома, даже не позаботившись о стандартных домашних демократических процедурах. Этого он отрицать не мог, да и не отрицал.
Хотя… собственно говоря, она должна быть ему благодарна. Мог бы выбрать Вупперталь[4] или Лахти.
Я же почти всю взрослую жизнь прожила с этим человеком, вдруг подумала она. Надеялась, что постепенно все образуется, но нет. Не образовалось. Как было тоскливо с самого начала, так и теперь тоскливо, и с каждым годом все тоскливее.
И почему, почему она так неизлечимо несамостоятельна? Почему она должна винить его в своей даром прожитой жизни? Это какой-то апофеоз собственной слабости. Разве он виноват? Она сама во всем виновата. Она, и больше никто.
— О чем ты думаешь? — спросил Карл-Эрик.
— Ни о чем.
— Через полгода все забудется.
— Что забудется? Наша жизнь? Наши дети?
— Не говори чепуху. Ты же знаешь, что я имею в виду.
— Нет. Не знаю… И кстати, думаю, Эббе с Лейфом и детьми лучше остановиться в отеле. Все-таки четверо взрослых. У нас им будет тесно.
Он посмотрел на нее, как на ученицу, пропустившую третью контрольную подряд. Да она и сказала это, больше чтобы его подразнить. Хотя в ее словах была доля правды: Эбба, Лейф и двое юношей… их дом не так велик. Но Эбба — это Эбба. Карл-Эрик скорее продал бы свой последний галстук, чем позволил любимой дочери остановиться не у него, а где-то еще. Нет, у нее здесь комната, здесь она выросла. Эта комната ее, и всегда будет ее. Тем более сегодня, не забудь — в последний раз.
Розмари подивилась несвойственному Карлу-Эрику противоречию: «всегда» и «в последний раз», — но промолчала, потому что от слов «в последний раз» у нее перехватило горло, и она поспешила отхлебнуть глоток остывшего кофе. А Роберт? Да, конечно, бедняга Роберт… само собой, ему не стоит рисоваться в отеле, где каждый может поднять его на смех. Ему лучше спрятаться от чужих глаз. Дрочила Роберт c Fucking Island… Она говорила с ним не далее как позавчера, ей показалось, что он еле сдерживает слезы.
Так что в конце концов решили: в отеле остановятся Кристина, Якоб и малыш Кельвин. Что за дурацкое имя — Кельвин? Абсолютный ноль, просветил Карл-Эрик молодых родителей, но и это не помогло. Кельвин остался Кельвином. А может, это и к лучшему. Она даже была уверена, что к лучшему. Выросшая и покинувшая родительский дом Кристина вызывала у Розмари странную смесь чувств — трехголовую гидру вины, неполноценности и неудачливости. У нее словно сверкнуло в голове — она вдруг поняла, что из всех троих детей ей по-настоящему дорог только Роберт. Потому что единственный мальчик? Нет, вряд ли все так просто…
И с Кристиной рано или поздно все должно наладиться. Во всяком случае, у нее, у матери; вряд ли дочь откроется Карлу-Эрику. Отец всегда был для нее, как красная тряпка для быка. Началось это с подросткового возраста, чуть ли не с первых месячных. Истинный Столп так и остался столпом — ни малейшей гибкости. Ссоры и споры не прекращались ни на секунду, но он не уступал никогда, словно выполнял указание свыше, — столп есть столп: стой, где стоишь, и не сгибайся. Как Лютер: «На том стою, и не могу иначе».
