Неужели не вырветесь Вы хоть на несколько дней из душного города, из каменных стен, чтобы хоть вздохнуть свободно, стать на несколько дней беззаботным, умилиться природой и не слышать других голосов.
Напишите мне о себе. У меня большая охота писать Вам, и если Вы поддержите ее, она не остынет.
Пишите, что Вы работаете, исповедуйтесь мне в мыслях и настроениях. До свидания, дорогой друг… »
Вряд ли Карсавина имела в виду не тот участок побережья, где отдыхала она. Так что поступок отчаянный. Тем более, она знает его характер. Не такой это человек, чтобы какой-либо возможностью пренебречь.
Нет, пренебрег
Казалось, Эберлингу надо сейчас же ехать в Сиверскую, но он не сдвинулся с места. Как стоял рядом с мольбертом, так и остался стоять. Немного прервался для чтения, а потом опять взялся за кисть.
Положил письмо в конверт, приобщил к архиву, но в переписку не вступил.
Все же прошло достаточно времени. После треволнений прошлого года он чувствовал себя совершенно уверенно.
А Тамара Платоновна так надеялась на ответ! Чуть не впала в меланхолию, а потом решила, что он просто ничего не получал.
Все это почта, наша родная черная дыра. Сглотнет добычу, а потом возвратит по другому адресу.
Третье письмо
Потому-то она взялась за следующее письмо. Странный, конечно, поступок, но так ей захотелось.
Чтобы не передумать, писала без черновиков. Просто фиксировала все, что ощущала в эти минуты.
Немножко заговаривалась. Может, была подшофе. Но как иначе это выговорить, а так льется без запинки.
«Мне так жаль, что мои письма не дошли к Вам. Я их писала потому, что чувствовала настоящую потребность говорить с Вами. Все время я находилась под впечатлением Вас, под острым впечатлением Вашего состояния - все это мучило меня и не оставляло ни на минуту, так хотелось скорей Вам что-нибудь сказать, хотя бы дать Вам знать, что я чувствую за Вас, что Вы не одиноки. Эти письма мне страшное облегчение. Если Вы не прочтете их, я на словах скажу Вам, как мне самой трудно было бы отказаться от Вашего мира, который Вы передо мной раскрываете с могуществом настоящего художника.
Вам не надо говорить, что я не меняюсь к Вам: я сама этого не могу. В течении этих дней я часто звонила Вам по телефону, но без всякого успеха»·.
Не только на оплошности стиля не обращала внимания, но и за логикой особенно не следила. Если в разные моменты думала по-разному, то записывала обе мысли.
Вроде уже решила обвинить почту в том, что Альфред Рудольфович не ответил, а потом подумала: нет, все же он! ведь когда-то и она ему не отвечала!
И тут же к нему подольстилась. Как видно, вспомнила его слова о «головоломных задачах творчества» и решила подыграть.
Написала о каком-то «могуществе художника». Ясно, что его власть над нею не связана с живописью, но ей хотелось, чтобы он считал так.
И еще подумала, что лучше бы ей не писать, а подождать встречи, но буквально в следующей фразе высказала все до конца.
«Чувствуя успокоительную усладу, я думаю сочувственно о Вас. Неужели Вы не поедете на воздух и будете задыхаться в городе. Ведь это такое достойное (нрзб) удовольствие, такой изысканный отдых. Вам надо уже хотя бы передохнуть, перевести дух, чтобы опять работать и думать, пока все не станет ясным».
Потом опять странный поворот: «Вы верьте в меня. Дорогой друг, если я и отвернулась от возможной духовной жизни, я не могла бы не вернуться к ней. Не могу представить себя без преданной души. Вы несправедливы, говоря, что я больше не интересуюсь Вашим самочувствием. О Вас думаю все дни; и теперь думаю».
А ведь с ней рядом Мухин. Только и ждет, что она опять обратится к нему с просьбой.
Вот кто мог бы стать идеальным дворецким в «Спящей»! С его комплекцией танцевать сложно, но за шлейфом он бы ходил лучше всех.
Впрочем, ее манто Василий Васильевич носил почти как шлейф. Ощущал себя при исполнении. Склонит голову, перекинет через руку, и шествует невдалеке.
Серьезное дело, но и приятное. Буквально кожей чувствуешь, что мех горяч не только сам по себе, но и потому, что хранит ее тепло.
Зачем Тамаре Платоновне паж? Ей нужны не робость и смирение, а яркий и сумасбродный поступок.
Чтобы ахнуть, зажмуриться, и думать, что, когда откроешь глаза, уже ничего не будет.
Знаете, конечно, таких женщин. Вроде скромница и тихоня, а потом как полыхнет. Сама удивится, откуда в ней эта решимость.
Потом кто-то из близких спросит с испугом: «Да как же так?», а она ответит смущенно: «Ты же знаешь, со мной такое бывает».
К примеру, приятельница Мандельштама Ольга Ваксель однажды торговала в нэпманском ресторане своими штанишками в кружевных оборках. Такой аукцион устроила, что у присутствующих захватило дух.
И Тамаре Платоновне вдохновение оказалось присуще не только на сцене.
Отважится на экстравагантный поступок, но все же не до конца примет логику мизансцены. В русалочьей позе среди книг и вазочек будет улыбаться светло.
Казалось бы, при чем тут чистые линии и свет в глазах, но ее лицо оставалось безоблачно, а глаза смотрели прямо на тебя.
Издали
И у Альфреда Рудольфовича тоже иногда был такой взгляд. Безоблачный-безоблачный. Смотришь ему в глаза и как-то верится, что его жизнь ничто не омрачает.
Когда через несколько лет он встретил Тамару Платоновну во Флоренции, то заговорил с ней как ни в чем не бывало.
Возможно, и она его игру поддержала. Иначе как бы они договорились о том, что он будет ее рисовать.
Эберлинг еще раз пытался перевести ситуацию в художественную плоскость. Спектакля по его картинам оказалось недостаточно, и он решил приняться за портрет.
Отношения художника и модели предполагают дистанцию. К тому же Карсавина позировала ему на мосту Вздохов, а он видел ее со стороны воды.
В том-то и дело, что со стороны. Пока, конечно, расстояние небольшое, но со временем оно будет все больше.
Коллекционер
Есть еще одно свидетельство все увеличивающейся дистанции. Пусть и косвенная улика, но не станем ею пренебрегать.
Существовал такой Платон Львович Ваксель. В отличие от упомянутой своей родственницы, отличался не дерзкими поступками, а основательностью и методичностью.
Можно ли представить члена Совета Министерства иностранных дел без этих качеств? А уж собирателя автографов тем более.
Кажется, между его должностью и пристрастиями есть противоречие. С одной стороны - участие в современной политике, а с другой - интерес к устаревшей информации.
Ну что, казалось бы, Платон Львович нашел в том, что суп на плите, а экспозиция открывается в четыре?
Давным-давно съели тот суп, а выставка перешла в ведение архивиста.
Но Вакселя остро волнуют и выставка, и суп. Скорее всего, именно потому и волнует, что их на самом деле уже нет.
Возьмет в руки осьмушку пожелтевшей страницы, и просто лучится. Впадает в раж из-за какой-нибудь буквицы. Подобно Акакию Акакиевичу радуется всякому необычному выверту или завитку.
Земная слава необратимо проходит, но Платона Львовича это не печалит. Все же не совсем проходит. Если какой-то листок сохранится, то он непременно окажется в ящике его секретера.
Приобретение
Платон Львович старался держаться поближе к людям искусства. Знал практически всех столичных художников и артистов.
И с Альфредом Рудольфовичем, может, и не дружил, но точно приятельствовал.
Чуял Ваксель родственную душу. Что-то подсказывало ему, что этот человек отнесется внимательно к самой ничтожной бумаге.
Поэтому всегда был рад помочь. Когда Эберлинг решил устраивать в мастерской лекции, то предоставил свое собрание фотографий.
Коллекционеры всегда так. Что-то сделают совершенно задаром, а потом непременно возьмут сторицей.
В общем-то ничего особенного не требовалось. Ну если только какой-нибудь любопытный автограф.
А что может быть интересней этого письма? Мало того, что рука известной балерины, но еще и почерк совершенно нечитаемый.
Уж не для него ли она усердствовала? Иногда так закрутит, что не разобрать. Просидишь до вечера, стараясь отличить «р» от «л».
И все-таки личный сюжет здесь важнее. Хоть и обрадуешься буковке с симпатичным хвостиком или рожками, но почувствуешь привкус чужой тайны.
Версии
Не хотел ли он просто избавиться от третьего послания? Два других письма тоже достаточно откровенны, но тут она переходила всякие границы.
Уничтожить не имел права, а находиться рядом было невыносимо. Случайно возьмет в руки - и как обожжет. Непременно зацепится за что-то, а потом не может успокоиться.
Не исключено и другое объяснение.
Так уже случалось в его жизни. Мучаешься над новым холстом, а, едва закончишь, уже думаешь о возможном покупателе.
