– Мне кажется, единственное, что имеет значение, – жалеете ли вы о случившемся или нет. А кому вы поверяете свои сожаления – неважно, – говорила девушка очень тихо. – Если вы понимаете, что поступили дурно, и не хотите так поступать в дальнейшем, тогда вы должны измениться, и, мне кажется, лишь это и имеет значение, не правда ли?
Мисс Мойнихэн удивленно воззрилась на нее.
Однако Фергал все испортил. На лице его вспыхнул румянец смущения и в то же время оскорбленного самолюбия.
– Мысль, что ты подотчетен кому-то еще, кроме Бога, что любой человек имеет право тебя судить, прощать или проклинать… – заговорил он раздраженно.
Сестра резко обернулась к нему:
– Тебе это не нравится, не так ли? – Она хрипло и несколько визгливо рассмеялась. – Никто не вправе тебя судить, не так ли? Господи Боже, за кого ты, Фергал, себя принимаешь?! Мы – да, мы – тебя судим! Я тебя сужу и объявляю тебя виновным. Ты – лицемер!
– Кезия, иди в свою комнату и успокойся, – процедил ее брат сквозь зубы. – Ты в истерике. Это…
Но он не успел докончить фразу. Мисс Мойнихэн откинулась на спинку стула, схватила свой наполовину выпитый стакан и выплеснула остатки ему прямо в лицо. После этого она вскочила с места и выбежала из столовой, чуть не налетев на горничную, которая несла соусник с подливкой и едва успела отскочить в сторону.
Наступило молчание и общее замешательство.
– Извините, – выдавил из себя подавленный Фергал. – Моя сестра… в настоящее время находится… в очень нервном состоянии. Я уверен, что завтра она будет глубоко в этом раскаиваться. Прошу ее извинить, миссис Рэдли… дамы…
Миссис Питт посмотрела на Эмили и встала.
– Наверное, надо пойти взглянуть, все ли с нею в порядке. Мне кажется, она очень взбудоражена.
– Да-да, это хорошая мысль, – согласилась миссис Рэдли, и Шарлотте показалось по глазам сестры, что та завидует ее возможности скрыться.
Супруга полицейского вышла из столовой, окинула взглядом пустой коридор и стала подниматься по лестнице. Единственным убежищем для Кезии могла быть только ее спальня. Сама Шарлотта тоже поспешила бы в укрыться в своей комнате, если б закатила такую сцену. Она точно не рискнула бы спрятаться в более доступном для других месте, вроде оранжереи или гостиной.
На лестничной площадке Шарлотта увидела служанку – девочку-подростка, примерно в том возрасте, в каком была Грейси, когда впервые пришла к ним в дом.
– Мисс Мойнихэн здесь не проходила? – спросила она девочку.
Та кивнула, вытаращив глаза. Пряди волос торчали у нее из-под кружевного чепца.
– Спасибо. – Шарлотта уже знала, где находится комната Кезии, и, как и в первый раз, открыла дверь, не ожидая разрешения.
Ирландка, свернувшись в клубок, лежала на постели в ворохе своих пышных юбок.
Незваная гостья закрыла дверь, подошла к ней и села на край постели.
Кезия не пошевелилась.
Шарлотта не могла сделать так, чтобы мисс Мойнихэн перестала мысленно видеть ту страшную сцену или изменила свое мнение об увиденном. Изменить можно было только отношение Кезии к этой сцене.
– Вы чувствуете себя сейчас страшно несчастной, да? – начала миссис Питт тихо и совершенно бесстрастно.
Несколько минут ирландка лежала совершенно неподвижно. Затем она медленно повернулась, села, опираясь на подушки, и посмотрела на Шарлотту уничтожающим презрительным взглядом.
– Я не несчастна, – чеканя слова, произнесла она, – как вы соблаговолили деликатно выразиться. Не знаю, каковы ваши моральные убеждения, миссис Питт. Возможно, прелюбодействовать с чужой женой совершенно допустимо в вашем кругу, хотя я предпочла бы думать иначе.
Она сгорбилась, словно от холода, хотя в комнате было тепло, и продолжила:
– Для меня же это отвратительно. И для любого порядочного человека это грех. А для такого, как мой брат, который знает, что есть добро, а что – зло, который был воспитан в Божьем страхе одним из самых почтенных, справедливых, мужественных проповедников своего времени, – это грех непростительный.
Ее лицо при этих словах исказилось от гнева, а светлые глаза, с покрасневшими от горьких слез веками, вспыхнули яростным огнем.
Шарлотта пристально посмотрела на собеседницу, стараясь найти слова, которые дошли бы до ее разгоряченного, возбужденного сознания.
– У меня нет брата, – ответила она задумчиво, – но если бы такое сделала моя сестра, я была бы уязвлена и сожалела об этом больше всего на свете. Разумеется, я бы стала с нею ссориться и допытываться, зачем она так многим пожертвовала, чтобы получить так мало. Но не думаю, что я прекратила бы с нею отношения. Ведь она младше меня. Я считаю, что защищать ее – моя обязанность. Фергал ведь тоже моложе вас?
Кезия поглядела на нее так, словно этот вопрос был бессмысленным.
– Вы не понимаете. – Она быстро теряла терпение. – Я стараюсь быть с вами достаточно вежливой, но вы являетесь ко мне без приглашения и сидите здесь, проповедуя всякие банальности о том, что бы вы стали делать на моем месте. Но вы не имеете и малейшего представления, в чем суть дела! И вы не на моем месте и не понимаете, что я испытываю. У вас нет политических амбиций, нет даже вкуса к политике. И вы не можете знать, что это такое, если вы женщина. Вы очень удачно и удобно устроились в жизни – хороший муж, дети есть, наверное… Вы, по-видимому, очень любите своего мужа, а он – вас. Поэтому, пожалуйста, уйдите и оставьте меня одну!
Снисходительный тон и пренебрежение, которые проявила эта женщина, бесили Шарлотту, но она сделала над собой огромное усилие и заговорила все так же сдержанно:
– Я пришла потому, что не могла беззаботно обедать, когда вы в таком горе. И не будем обсуждать, что бы я стала делать, будь я на вашем месте. Это неважно. Я просто хочу вас убедить, что, отказываясь разговаривать со своим братом, вы раните этим прежде всего себя. – Она нахмурилась. – И потом, если вдуматься, каков будет результат вашего отчуждения от него?
– Не понимаю, что вы имеете в виду. – Мисс Мойнихэн, прищурившись, откинулась на подушки.
– Вы полагаете, что он из-за этого перестанет видеться с миссис Макгинли? – спросила Шарлотта. – Неужели вы думаете, что он поймет, как это недостойно, что это противоречит всем его жизненным убеждениям и, разумеется, неумно с политической точки зрения, если он собирается представлять интересы своего народа? Да, Господи Боже, разве ситуация мистера Парнелла не является достаточным доказательством, что для мужчин важнее?
Вид у Кезии стал слегка удивленным, словно она и не думала о таком повороте событий. Однако мисс Мойнихэн должна была знать о бракоразводном процессе, который шел сейчас в Лондоне и на котором капитан О’Ши поносил Чарльза Стюарта Парнелла, лидера ирландской национальной партии, своего ответчика по суду. Мисс Мойнихэн, очевидно, не вполне отдавала себе отчет, что означает победа О’Ши.
– Я ко всему этому отношусь не так, – продолжала миссис Питт. – Когда люди влюбляются – безумно, неудержимо, исступленно, – их часто не останавливает соображение, что будет, чем они поплатятся, если все выйдет наружу. И если вашего брата не останавливает даже понимание того, что он потеряет, то что ему ваше неудовольствие?
– Да, конечно! – хрипло рассмеялась Кезия, словно эта мучительная мысль казалась ей забавной. – Нет, разумеется, его это не остановит. И я гневаюсь не потому, что рассчитываю на его понимание или раскаяние. Я просто в ярости на него и ничего не могу с этим поделать. И дело даже не в том, что он изменяет своим убеждениям, что он портит себе карьеру, что предает людей, веривших в него. Я не смогу ему простить – и никогда не прощу – его откровенное, его проклятое лицемерие!
– Не сможете? – слегка удивленно спросила ее собеседница. – Да, когда любимые вами люди падают так низко, попирая собственную честь, это ужасно больно…
От промелькнувшего воспоминания у нее снова болезненно сжалось сердце. Сначала боль внезапного открытия, которого лучше бы не делать, затем – медленное примирение и постепенное забвение самого худшего, и – спасительная нежность, которая позволяет сохранить в памяти только самое ценное и прекрасное из пережитого.
– Иногда сердишься, потому что случилось то, чего не должно было случиться. Но кто знает, может быть, так было нужно? – продолжала Шарлотта. – Может быть, вашему брату необходимо было поддаться слабости, чтобы потом ее преодолеть. И со временем он уже не станет так безоговорочно осуждать других. Он…
Ирландка резко и хрипло расхохоталась:
– О, ради бога, замолчите! Вы не понимаете, о чем речь! – Она повернулась и подтянула к подбородку колени, словно защищаясь. – Вы несете какую-то возвышенную чепуху. Я бы легко простила его, если бы он проявил только слабость. Видит Бог, мы все слабы! – Ее лицо, обычно такое мягкое и доброе, ожесточилось от боли и горестных воспоминаний. – Но когда я полюбила католика, полюбила всей душой и сердцем – вскоре после смерти отца, – Фергал даже слушать меня не захотел! Он запретил мне с ним видеться. Он даже не дал мне самой ему об этом сказать.
