Закат стал даже ярче, а в промежутках между облаками небо окрасилось в зеленый цвет, и мысль о горячих булочках в гостиной возле камина начала казаться очень привлекательной.
Грейси трудилась изо всех сил. Она помогала Шарлотте облачиться в серебристое шелковое платье.
– Какое оно красивое, мэм, – искренно восторгалась девушка, и взгляд ее выражал беспредельное восхищение.
Через минуту она прибавила:
– Я узнала кое-что, узнала, зачем все эти люди здесь собрались. Надеюсь, они установят мир и дадут Ирландии свободу. Там ужасть какие несправедливости творятся! И я не очень горжусь, что я англичанка, когда слышу, что они рассказывают.
Девушка в последний раз прикоснулась к прическе Шарлотты и поправила унизанную жемчугом диадему, чтобы та держалась поровнее.
– Не то чтобы я им во всем верила, но если хоть что-то из того, что они сказали, верно, то, значит, в Ирландии есть ужасно жестокие и нехорошие люди, – объявила она.
– Они есть, я полагаю, с обеих сторон, – ответила миссис Питт.
Она осторожно рассматривала свое отражение в зеркале, но мысли ее – по крайней мере, наполовину – были заняты тем, о чем говорила горничная, и Шарлотта взглянула в ее лицо, несколько обострившееся от тревоги и сочувствия.
– Все собравшиеся стараются изо всех сил, чтобы прийти к соглашению, – заверила она свою служанку, – и думаю, что мистер Гревилл – очень искусный дипломат. Он не отступит.
– Да уж лучше бы не поддавался! – Грейси уже перестала притворяться, что очень занята шалью, которую держала в руках. – Там так ужасно поступают со всеми людьми – даже старухами и детьми, не только с мужчинами, которые могут и сдачи дать… Может статься, фении нехорошо делают, но они бы ничего этого делать не стали, если бы мы не полезли в Ирландию, где нам перво-наперво делать было нечего.
– Грейси, не будем говорить о том, что там было в самом начале, – сухо ответила Шарлотта. – Если так рассуждать, то тогда и в Англию нам незачем было приходить. А кому было надо? Норманнам, викингам, датчанам? Или, может быть, римлянам? И, между прочим, шотландцы тоже пришли из Ирландии.
– Нет, мэм, шотландцы – это те, кто в Шотландии живет, – поправила ее Грейси.
Шарлотта покачала головой:
– Да, я знаю, что сейчас они живут в Шотландии, однако перед ними там жили пикты. Но из Ирландии пришли шотландцы и выгнали пиктов с родной земли.
– А куда же эти пикты подевались?
– Не знаю. Думаю, что их, наверное, всех поубивали.
– Ну, если шотландцы пришли из Ирландии и стали править в Шотландии, то кто же в Ирландии остался – одни ирландцы? И почему они не уживаются друг с другом, как мы здесь?
– Потому что часть шотландцев опять вернулась в Ирландию, но к тому времени они уже стали протестантами, а остальные были католиками. И все они очень изменились за это время.
– Ну, значит, шотландцам не надо было возвращаться назад, в Ирландию.
– Да, наверное, не стоило бы, но теперь уже слишком поздно. И вперед можно двинуться только с того места, на котором мы сейчас стоим.
Грейси довольно долго думала над этим, прежде чем согласилась со своей госпожой, которая уже собиралась выйти.
Шарлотта встретилась с Томасом у подножия лестницы и даже удивилась, какое удовольствие она почувствовала, встретив его восхищенный взгляд. От радости у нее вспыхнули щеки. Муж предложил ей руку, а она приняла ее и вплыла вместе с ним в гостиную.
За обедом все опять чувствовали себя не в своей тарелке, но все же не так, как прежде. Теперь, когда гостей стало больше за счет Пирса и Джастины, появилась возможность поговорить о чем-то еще, кроме собственных интересов или ничего не значащих пустяков.
Раньше за столом сидело слишком мало людей, чтобы трения между некоторыми из них были незаметны, и для хозяйки это был просто кошмар. Во-первых, рассаживая гостей, надо было соблюдать преимущества в социальном положении, так как, отдав предпочтение кому-то одному, можно было случайно оскорбить сразу нескольких. Если первенство не было продиктовано титулом или официальным положением, то следовало принимать во внимание возраст. И тем не менее нельзя же сажать Фергала рядом с Лорканом Макгинли или напротив него! Да и рядом с Айоной посадить его тоже невозможно в силу обстоятельств, которые мучительно ясны для одних и совершенно непонятны для других. Наконец, совершенно очевидно, что нельзя было также посадить рядом с братом Кезию. Она все еще кипела от негодования и в любую минуту могла взорваться.
Спасал положение Карсон О’Дэй. Он, по-видимому, был способен – и согласен – вести любезные разговоры с любым из присутствующих. К тому же у него имелось в запасе большое разнообразие безобидных тем – от кованых рисунков на грузинском серебре до извержения Везувия.
Падрэг Дойл рассказал забавную историю об ирландском лудильщике и приходском священнике, и все дружно рассмеялись, за исключением Кезии, но он не обратил на это внимания.
Пирс и Джастина слушали только друг друга.
Юдора выглядела немного печальной, словно от понимания, что утратила нечто, считавшееся своим, а у Эйнсли вид был скучающий. Время от времени в его глазах мелькало тревожное выражение, иногда казалось, что ему трудно глотать, а иногда у него вздрагивали руки. Министр порой не слышал обращенных к нему слов, как будто мысль его бродила где-то еще, и ему приходилось просить повторить сказанное. Да, это, наверное, настоящая пытка – быть ответственным за подобное совещание! Ярмо борьбы с невозможным сокрушало людей и посильнее его.
Если Гревилл чего-то опасался, у него были на это свои основания. Угроза безопасности все еще существовала, и это прекрасно понимали и он, и Питт.
Никто не заговаривал о разводе, в котором были замешаны Парнелл и Кэти О’Ши. Если что-то и сообщалось в газетах, никто об этом не упоминал.
Все собравшиеся уже наполовину справились с холодными закусками – лопатка ягненка, шпигованное мясо в кляре и холодная маринованная оленина с огурцами и луком, – когда за столом разгорелась ссора. Начала ее Кезия. Весь вечер она старалась подавлять свой гнев и довольно вежливо переговаривалась то с одним, то с другим соседом по столу, а присутствия Айоны просто-напросто не замечала. Но в конце концов ее гнев взял верх, причем был он направлен исключительно на брата.
Фергал сделал довольно небрежное замечание о протестантском кодексе морали.
– В нем очень много субъективного, – сказал Мойнихэн Джастине и немного наклонился вперед над столом. – Он больше опирается на индивидуальное чувство ответственности, на прямое общение человека и Бога, не прибегая к посредничеству священника, который, в конце концов, смертен, как и все остальные, и так же не чужд человеческих слабостей.
– Но некоторые не чужды их больше, чем другие, – с горечью заметила Кезия.
Ее брат слегка покраснел, но никак не отозвался на это замечание.
– Протестантский пастор – это вожак своей паствы, и только, – продолжал он, не отрывая взгляда от мисс Беринг. – Нужна, в высшей степени нужна и необходима вера, но не в чудеса и магию, а в непреложную силу Христа – Спасителя наших душ.
– Мы веруем также в усердный труд и послушание, в чистый и праведный образ жизни, – сказала его сестра, тоже устремив пристальный взгляд на Джастину. – По крайней мере, верующие так думают и говорят.
Затем она круто обернулась к Фергалу:
– А как ты полагаешь, дорогой брат мой? Чистота почти священна. Ни один нечистый не войдет в Царство Небесное. Мы отличаемся в этом от адептов римской церкви, которые могут грешить с понедельника до субботы, при условии, что в воскресенье исповедуются своему священнику, сидящему в маленькой темной комнатушке за решетчатым окошком. А он выслушает все твои грязные маленькие тайны и скажет, сколько молитв должно прочитать, и отмоет тем самым твои грехи – до следующего раза, когда все повторится с самого начала. Уверена, что все так и будет, ведь он выслушивал подобные исповеди столько раз…
– Кезия, – попытался перебить ее Мойнихэн.
Но эта женщина по-прежнему не обращала на него никакого внимания, сверля Джастину горящим взглядом, а на щеках ее пламенели два пятна. Руки, в которых она держала вилку и нож, сильно дрожали.
– Но мы, протестанты, совсем не такие, – заявила она. – Мы никому не рассказываем о своих грехах, одному только Богу… хотя Ему все и так ведомо! Как будто от Него можно скрыть в своем грешном, грязном сердце хоть единственный, самый мелкий грешок! Как будто Он не обоняет зловоние лицемерия и за тысячу миль от Него…
За столом воцарилось жгучее молчание. Падрэг откашлялся, но, похоже, не смог собраться с мыслями, чтобы ответить.
Юдора слабо простонала.
– Видите ли… – начал было Эйнсли.
Но тут Джастина улыбнулась, глядя прямо в глаза Кезии:
– Мне кажется, единственное, что имеет значение, – жалеете ли вы о случившемся или нет. А кому вы поверяете свои сожаления – неважно, – говорила девушка очень тихо. – Если вы понимаете, что поступили дурно, и не хотите так поступать в дальнейшем, тогда вы должны измениться, и, мне кажется, лишь это и имеет значение, не правда ли?
