Сержант Вулф улыбнулся в ответ на его улыбку:
— Конечно. Я понимаю. Еще он должен был следить, чтобы всем детям, посещающим школу, были сделаны необходимые прививки. Ну знаете, против кори и ветрянки. И следить за тем, чтобы отработанные радиоактивные материалы были утилизированы. И еще он отвечал за статистику и информацию по всему, что связано с санитарией. — Он поднял глаза и закончил: — Это вроде бы все.
— Радиоактивные материалы? — спросил Брунетти.
— Да, рентгеновские трубки из зубной клиники и даже отсюда, из госпиталя. Их необходимо утилизировать особым способом. Не выбросишь же их в мусорку.
— И как это делается?
— Да мы заключили договор с итальянским откатчиком, который приезжает раз в месяц и увозит их отсюда. Майк должен был контролировать это, следить, чтобы все контейнеры были погружены. — Вулф улыбнулся. — Вот и все.
Брунетти тоже улыбнулся и встал:
— Благодарю вас, сержант Вулф. Вы очень помогли.
— Ну, надеюсь, вам что-то пригодится. Мы все любили Майка, и всем нам, ясное дело, хочется, чтобы вы нашли того, кто его убил.
— Да. Конечно, — сказал Брунетти, протягивая руку. — Не стану больше отвлекать вас от работы, сержант.
Американец тоже встал и пожал руку Брунетти. Рукопожатие его было крепким, уверенным.
— Рад быть полезным, сэр. Будут еще вопросы, пожалуйста, приходите, спрашивайте.
— Спасибо, сержант. Может быть.
Он вышел в коридор и вернулся обратно в отдел санинспекции, где снова постучал в дверь. Он подождал немного и, ничего не услышав, вошел. Как он и ожидал, Блю-Моск и Колизей были на месте. Пирамиды исчезли.
Вернувшись в холл, он спросил у проходящей мимо молодой чернокожей женщины-медсестры, где ему найти доктора Питерс. Та сказала, что идет в отделение Б, где работает доктор Питерс, и проводит его туда. На этот раз они пошли в противоположном направлении, через очередную двустворчатую дверь-вертушку, но теперь навстречу попадались люди, все больше одетые в белую униформу или светло-зеленые халаты младшего медперсонала, в отличие от более темно-зеленой военной формы. Они прошли мимо комнаты, на которой было написано, что это послеоперационная палата, потом справа от себя Брунетти услышал громкий детский плач. Он посмотрел на медсестру, которая улыбнулась и покачала головой:
— Трое, все родились на этой неделе.
Брунетти подумалось, что детям вовсе ни к чему рождаться в таком месте, на военном объекте, среди орудий убийства, мундиров и смертоносных проектов. Но потом он вспомнил, что видел здесь, на этом же военном объекте, и библиотеку, и церковку, и плавательный бассейн, и баскин-роббинсовское кафе-мороженое, так что вполне возможно, есть какой-то смысл и в том, что здесь на свет рождаются дети. Потому что все, что он видел здесь, почти не имеет отношения к войне или армии. Понимают ли американцы, подумал он, на что расходуются их деньги? Понимают ли они расточительность, с которой эти средства тратятся? Будучи итальянцем, он допускал, что его правительство серьезно заботится только о том, чтобы швырять деньги на ветер, в основном в сторону друзей членов кабинета, но ему никогда не приходило в голову, что американское правительство занимается тем же самым.
— Вот кабинет доктора Питерс, сэр. Наверное, сейчас она у пациента, но она скоро вернется. — Медсестра улыбнулась и оставила его, так и не поинтересовавшись, кто он такой и что ему нужно.
Кабинет был похож на все врачебные кабинеты, в которых ему приходилось бывать. Одну стену закрывали ряды внушительных книг с еще более внушительными названиями; в углу стояли медицинские весы с подвижной металлической шкалой. Брунетти стал на весы и начал водить указателем взад-вперед по поперечине, пока она не щелкнула на 193. Он произвел в голове подсчет, разделив 193 на 2,2, и вздохнул, получив результат. Он измерил свой рост — 5 футов 10 дюймов, но ему никогда не удавалось пересчитать эту цифру без бумаги и карандаша. Кроме того, он полагал, что рост вряд ли подведет его, в отличие от веса.
На стене висело несколько постеров: один — неизбежное фото карнавала; репродукция мозаик из Сан-Витале в Равенне; увеличенный снимок гор, которые походили на Доломитовые Альпы с их выщербленными зубцами. Правая стена, как во многих врачебных кабинетах, была увешана дипломами в рамочках, словно врачи полагают, что никто не поверит им, если доказательства их обучения не будут выставлены на стенах для всеобщего обозрения. «Университет Эмори». Для него это пустой звук. Так же как и «Phi Beta Kappa». «Summa Cum Laude» — вот это другое дело.
На столе лежал закрытый журнал. «Family Practice Journal».[23] Он взял его и пролистал, потом остановился на статье, иллюстрированной цветными фотографиями того, что смахивало на человеческие ступни, но ступни деформированные до неузнаваемости, с пальцами, которые загибались то вверх, к вершине ступни, то вниз, к подошве. Некоторое время он смотрел на них, потом, едва начав читать статью, почувствовал за спиной какое-то движение. Подняв голову, он увидел доктора Питерс, стоявшую в дверях. Без лишних слов она выдернула журнал у него из рук, захлопнула его и положила на другую сторону стола, подальше от Брунетти.
— Что вы здесь делаете? — спросила она, не пытаясь скрыть ни удивления, ни злости.
Он встал:
— Прошу прощения, что прикоснулся к вашим вещам, доктор. Я пришел поговорить с вами, если у вас найдется время. Увидел журнал и решил взглянуть, пока ждал вас. Надеюсь, вы ничего не имеете против.
Очевидно, она поняла, что ее реакция была чересчур резкой. Он смотрел на нее, а она старалась взять себя в руки. Наконец она села за стол и сказала, попытавшись улыбнуться:
— Ну что ж, уж лучше это, чем моя почта. — При этих словах улыбка ее стала искренней. Она указала на закрытый журнал. — Такое бывает со стариками. Им очень трудно нагибаться, чтобы обрезать ногти на ногах, а ногти растут, и стопа, как вы видели, деформируется самым ужасным образом.
— Лучше уж заниматься педиатрией, — проговорил он.
Она снова улыбнулась:
— Да, гораздо лучше. Я считаю, что лучше тратить время на детей. — Она положила стетоскоп поверх журнала и продолжила: — Не думаю, что вы пришли сюда обсуждать мой выбор специальности, комиссар. Что бы вам хотелось узнать?
— Мне бы хотелось узнать, почему вы солгали насчет вашей поездки в Каир с сержантом Фостером.
Он заметил, что она не удивилась, скорее всего даже ожидала этого вопроса. Она скрестила ноги, колени ее немного виднелись из-под форменной юбки под белым халатиком.
— Значит, вы все же читали мою почту? — спросила она. И когда он не ответил, продолжала: — Мне бы не хотелось, чтобы здесь кто-то знал, что произошло.
— Доктор, вы прислали сюда открытку, на которой стояли оба ваших имени, ну — инициалы. Вряд ли это могло быть секретом для кого-то, что вы ездили в Каир вместе.
— Прошу вас, вы понимаете, что я имею в виду. Мне бы не хотелось, чтобы здесь кто-то знал, что произошло, — повторила она. — Вы же были там, когда я увидела его тело. Так что вы понимаете.
— Почему вы не хотите, чтобы здесь кто-нибудь узнал? Вы замужем?
— Нет, — ответила она, устало покачав головой. — Если бы только это, все было бы не так уж плохо. Но я офицер, а Майк — военнослужащий сержантского состава. — Она заметила, что Брунетти удивлен. — Это называется «неформальные отношения с подчиненными», одна из тех вещей, которые запрещены. — Последовала долгая пауза. — Одна из многих вещей.
— Что случилось бы с вами, если бы они об этом узнали? — спросил он, не считая нужным уточнять, кто эти «они».
Она пожала плечами:
— Понятия не имею. Один из нас получил бы выговор, может быть, и дисциплинарное взыскание. Вероятно, был бы переведен в другое место. Но теперь это вряд ли важно, так ведь? — спросила она, прямо глядя на него.
— Да, пожалуй, что так. Это еще может повлиять на вашу карьеру? — спросил он.
— Через шесть месяцев я увольняюсь, мистер Брунетти. Сейчас они не стали бы этим заниматься, а если бы и стали, вряд ли бы я особенно волновалась. Я не стремлюсь делать военную карьеру, но все же мне не хочется, чтобы они узнали. Я просто хочу уволиться и вернуться к своей жизни. — Она немного помолчала, бросила на него взгляд диагноста, а потом продолжала: — Армия направила меня в медицинское училище. У меня самой никогда не хватило бы на это средств, и у нашей семьи тоже. А они дали мне возможность шесть лет проучиться в училище, и теперь я вернула им четыре года службы. Это десять лет, мистер Брунетти, десять лет. Так что скорее всего даже не стоит говорить, что я хочу вернуться к своей жизни. Нет. Я хочу начать жить заново.
— Что вы собираетесь делать? Я имею в виду — с этой жизнью.
Она поджала губу и подняла брови:
— Не знаю. Я подавала заявления в некоторые больницы. Всегда есть частная практика. Или я могу вернуться в училище. Я не особенно думала об этом.
