Она побледнела, желваки на щеках зачугунели:
— Вы что хотите этим сказать?
— Что вы ошибочно полагаете, будто мои расспросы — это мое частное дело. Мне кажется, что оно уже стало и вашим делом, а поскольку вы со мной говорить не желаете, то завтра я пойду к городскому прокурору, и завтра же, кстати, возвращается начальник управления внутренних дел. Вызовут вас официальной повесткой и будут допрашивать. Вы меня понимаете — допрашивать, а не разговаривать…
— О чем же это вы хотите меня допрашивать, интересно знать? — подбоченилась Салтыкова.
— Обо всем, что вы можете знать по поводу такого из ряда вон выходящего случая. О несчастье, взволновавшем весь город! Каждый честный человек, которому хоть крупица малая известна, должен был бы не «права качать», а постараться помочь разобраться со всей этой печальной историей.
— Так, по-вашему, выходит, что я не честный человек? — с вызовом спросила она.
— Я ничего подобного не говорил, — твердо отрезал я. — Я пришел к вам за ответом на несколько вопросов, а вы решили меня пугануть. Вы напрягитесь, подумайте маленько — вам ли меня стращать?
— Ну, и вы меня не напугаете, — поехала она потихоньку на попятную.
— А я вас и не собирался пугать. Я задал вам ясный вопрос — что произошло между вами и покойным Коростылевым?
— Да ничего не произошло! Вздорный, завистливый старик был, прости господи! Вы-то думаете — вам тут все вздыхают горько, слезы рукавами натирают, — что все в трауре глубоком, а я человек прямой и врать не стану — всем он тут надоел, во все дела лез, как клещ липучий. Все ему — и не честные, и не совестливые, и не такие, и не сякие! Один он праведник, добрым словом сыт! Тьфу, надоел.
Я сидел, опустив глаза, и испытывал боль, будто била она меня с размаху по щекам своими маленькими когтистыми лапками. Боялся взглянуть ей в лицо, закричать, ударить. Только крепче сжимал ладони, одну в другой, чтобы не так заметно тряслись руки. И спросил ее негромко:
— Что вам лично плохого сделал Коростылев?
— Мне? Да мне он и не мог ничего сделать — руки коротки! На ребенке хотел отыграться! Нашел, старый пень, с кем счеты сводить!
— За что же он с Настей мог счеты сводить?
— А за все! Что молода, да хороша, да красиво одета! И его не боится, плевала она на его глупые придирки! Он ей поперек жизни хотел стать, отомстить за свою песью старость!
— А может быть, Клавдия Сергеевна, не хотел Коростылев, чтобы выросла ваша девочка похожей на собачку «ши-пу»? Может, он ей настоящей жизни желал? Может, хотел, чтобы стала Настя большая, щедрая, смелая и умная? Тогда и тысячи лет не нужно, а хватит нормального человеческого века?
— Ага! Конечно! Он хотел ей добра, а я зла? Это правильно вы все рассмотрели! Да я жизнь на нее свою положила! Одна, без отца воспитываю! Легко, думаете? Как волчок кручусь — за уроки на пианино четвертак подай, по-французски отстает — учительшу держу, одеть, обуть девку надо? Копейкой никто не поможет, а нотации читать — каждый горазд! Да ребенка баламутить разговорами.
— Чего ж ее баламутить — она ведь не маленькая уже, думать начинает сама.
— Как же — думает она! Вчера уселась реветь: если не дашь пятнадцать рублей на духи, буду сидеть реветь! Мне ее надо бы за тройки ремнем пороть, а все сердце щемит, мне-то не у кого было на духи просить! Дала, конечно, что ж мне — деньги ее слез дороже?! Для нее только и стараюсь, и она уже знает — к отцу-то не пойдет деньги требовать.
— А почему к отцу не пойдет?
— Да чего с него спрашивать! Серый дурень городской колхозан, село неумытое.
— Простите, Настя какого мнения о своем отце?
— Не знаю, не спрашивала я ее. Так ведь не без глаз она, видит это сокровище. Я и так скрипя сердцем соглашаюсь на их свидания.
— А чем же вам так не нравятся их встречи?
— А тем, что незачем это! Не хочу, чтобы девчонка выросла небесной козой. Скрипя сердцем дозволяю.
Она так и говорила — «скрипя сердцем». Она правильно говорила — я слышал пронзительный душе раздирающий скрип этого ожесточенного сердца. Оно не было смазано ни одним добрым чувством.
— А где сейчас Настя?
— На танцы убежала. У них это быстро: с понтом под зонтом и помчались на танцульки, а зачем она вам?
— Хотел познакомиться, поговорить, спросить.
— О чем?
— О многом. Например, жалко ей Коростылева?
— А я вам за нее отвечу — ей жалко. Так себе и пометьте, где это нужно. Очень жалко. Вообще всех жалко, а себя — особенно.
Перегородив дорогу между домами Кольяныча и учительницы Нади Воронцовой, стоял «Запорожец». На крышу маленькой трескучей машинки облокотился высокий красивый парень в спортивном костюме с яркими эмблемами «Адидас». Уперев руки в боки, с ним разговаривала Надина мать. Пока я ставил на обочину автомобиль и вылезал из кабины, не было слышно из-за шума мотора их голосов, но я видел, что говорит она с парнем сердито, а потом весело смеется. Я направился к ним, но парень в это время махнул рукой, распахнул дверцу, лихо нырнул в тесное гнездо за рулем, «Запорожец» пулеметно резко затрещал и помчался вниз по скату дороги.
— Чего сердитесь, Евдокия Романовна? — спросил я Дусю. Она утерла лицо кончиком платка, сказала с досадой и злостью:
— Ну и люди стали — ни стыда, ни совести! Сраму не знают. Ведь сказано было сто раз: «Не ходи ты к нам, не хочет тебя Надя видеть», а все прется, ничем его не проймешь! Слов людских не понимает, ржет как жеребец и все тут.
— А кто это, Евдокия Романовна?
— Да ну его! Говорить о нем неохота, Петька Есаков, дармоед и пустопляс! Второй год ходит за Надей. Она его на порог пускать не хочет, а он все надоедничает: «Будешь все равно моей женой».
Я заметил осторожно:
— Парень-то он красивый, видный.
— А что толку! Пустобрех, бездельник. Срамота, а не мужик — и от досады она сплюнула. — Это ведь надо: молодой парень к Клавке Салтыковой на ночную смену работать ходит! Нахлебник!
— А днем-то он что делает?
— Что делает! — от негодования Дуся всплеснула руками. — Физкультурник он. Здоровый мужик руками-ногами дрыгает. Да правда, за работу и зарплату такую получает — сорок рублей. Это же ведь надо: взрослый молодой парень сорок рублей получает!
— А где он сорок рублей получает? — спросил я.
— Тренирует при школе футбольную команду. Ему предлагали разные места, но он не хочет. Сейчас, говорит, ценность основная — свобода, а не рублишки. Ну ясно, рублишки не ценность, если ему Клавка дает сколько хочет. Вон, купила своему обормоту автомобиль. Не бог весть какой, маленький, таратаистый, а все ж таки ездит.
Я присел на лавочку у забора, закурил сигарету и спросил с интересом:
— А что — Наде он совсем не нравится?
Дуся от возмущения подалась вся ко мне:
— Да что же вы такое говорите? Как же Наде он может нравиться? Надя девушка серьезная, а этот — тунеядец, оболтус, бездельник. Я ему говорю давеча: «Как же ты можешь жить-то на сорок рублей?», а он регочет: я, говорит, бережливо живу…
Дуся печально покачала головой.
— Сбился с панталыку парень. Его несколько лет назад Николай Иванович, царствие ему небесное, выгнал из школы. Он ведь раньше учителем физкультуры там был.
— А за что выгнал?
— Парнишку он какого-то поколотил. Ну, а для Николая Ивановича такие вещи были как нож вострый. Выгнал его из школы, сказал: «Тебя к детям на версту подпускать нельзя». Ну, и подобрала его Клавка Салтыкова. Тоже баба срамная. Дочка — невеста скоро, муж — приличный человек, здесь же, в городе, живет, а она валандается с парнем на десять лет ее моложе. Ничего не стыдится, никого не боится, для нее людская молва — тьфу…
Дуся прервала на миг свое гневное повествование, посмотрела на меня и неожиданно спросила:
— А вы сегодня ели чего-нибудь?
— Сегодня? — стал вспоминать я. — Честно говоря, не помню, да и не хочу.
— Нельзя так, — уверенно заявила Дуся. — Идемте, я вас угощу диковинкой. Вы, наверное, в Москве и забыли, что это такое.
Я взглянул на часы — половина десятого. Солнце заходило в конце улицы, как запрещающий автодорожный знак — желтый диск с раскаленными алыми краями.
— А Надя дома? — спросил я. — Мне надо с ней посоветоваться.
— Дома! Она на задней терраске читает, — обрадовалась Дуся. — Идемте, мы еще не ужинали.
— Спасибо, Евдокия Романовна, мне вообще-то рассиживаться некогда. У меня еще дел много.
— А мы и не станем рассиживаться, мы на бегу чего-нибудь перекусим…
Я открыл калитку, по кирпичной дорожке обошел дом и увидел Надю, сидящую с книжкой в шезлонге. На столике перед ней лежала стопка тетрадей. Она приветливо замахала мне рукой и встала навстречу.
— Устраивайтесь, вам здесь будет удобно, — показала она мне на шезлонг. — Новостей у вас нет?
