Квартира занимает весь этаж целиком и имеет два входа, один налево, другой прямо Врач живет на благородной половине, Матиас и его женушка на другой, более скромной половине.
На лестнице мы столкнулись с какими-то мрачными личностями, одетыми во все черное, с тусклыми лицами и потухшими глазами. Они подходят к квартире доктора и осторожно звонят в двойную центральную дверь, в то время как мой спутник, в свою очередь, тихонько стучит в дверь налево.
— У твоего тестя прием? — удивленно спрашиваю я.
— Небольшое заседание, — стеснительно отвечает он.
Желтая, худая, пустотелая и седовласая особа открывает дверь ночным визитерам.
— Твоя теща? — на ухо спрашиваю я.
— Нет, гувернантка. Наша дверь слегка приоткрывается, и я вижу перед собой другую особу, правда, не такую страхолюдину, как первая. Лет двадцати шести, темно-русые волосы, разделенные пробором, сжатое в кулачок личико, на котором выделяется нос, усеянный веснушками. Такой предстает передо мной мадам Матиас.
Она носит своего ребенка под платьем-мешком с большим мужеством и достоинством. С первого взгляда чувствуется, что она воспитывалась среди милосердных монахинь (хотя ведут они себя не всегда по-монашенски, как говорится), что она имеет степень лиценциата юридических наук, что она любит вышивать скатерти, что она ходит на первую воскресную мессу, что она наряжает новогоднюю елку в приходской церкви, что она умеет заваривать чай, что она умеет его пить (забеливая его каплей молока), что она не читает Селина, что она ходит в театр Целестинцев только тогда, когда там ставят драмы Клоделя, и что она шьет себе одежду у портнихи своей маман, мать которой шила еще для ее бабушки.
Представления. Она удостаивает меня бледной и робкой улыбкой и протягивает мне несколько сухую руку, которую я увлажняю быстрым поцелуем.
— Очень любезно с вашей стороны, господин комиссар, что вы приехали к нам, — шепчет она, — я полагаю, что Ксавье поднял тревогу по пустяку.
Я гляжу на своего экс-подчиненного.
— Разве тебя зовут Ксавье? — удивленно спрашиваю я.
— Это мое второе имя, — лепечет Огненный. — Моя жена считает, что это лучше, чем Раймон.
Эта маленькая деталь подтверждает мое впечатление, согласно которому дружище Матиас выбрал несвободу в тот день, когда он привел в мэрию мисс Клистир.
Меня приглашают в небольшой салон, обставленный мебелью в стиле эпохи обезглавленного Людовика XVI. Подушки кресел вытерты сильнее, чем сиденья в испанских автобусах, ворс на коврах стерся и видна основа, а амальгама зеркала трюмо выглядит ничуть не лучше, чем амальгама гувернантки, которую я только что видел.
— Как вы находите мою квартиру? — обеспокоенно справляется Ржавый.
— Высший класс, — лгу я ему, а про себя думаю, что на самом деле не от чего поднимать хвост пистолетом из-за этих старинных залежавшихся деревяшек.
Каминные часы с картинкой, изображающей богиню, возлежащую в позе знаменитой лионской красавицы Аделаиды Рекамье, отбивают десять ударов. Матиас и его несушка переглядываются. Хотя дочка врача и заливала мне, что ее благоверный поднимает панику из-за пустяков, но по всему видно, что у нее самой душа ушла в пятки от страха.
— Он сейчас позвонит, — лепечет она.
— Какой голос был у этого человека? — спрашиваю я.
— Властный голос, ледяной, очень неприятный.
— Ваш муж говорил, что у него иностранный акцент.
— Да, если только он не сюсюкал.
— Что именно в точности он вам сказал?
Она опускается в кресло со своим грузом и шепчет;
— Он попросил меня позвать г-на Матиаса. Я ему ответила, что он в школе полиции.
Тогда мужчина заявил мне, что ему надо срочно связаться с Ксавье, и, ничего больше не сказав, положил трубку.
Часы с богиней не скупятся и отбивают последний из десяти ударов хрустального звона.
— Потом, — продолжает дама Матиас, — человек снова позвонил.
— Когда потом?
— Примерно через полчаса. Он сказал, что решил в школу не звонить, и спросил меня, в какое время он сможет поговорить с Ксавье здесь.
Именно это, вы понимаете, меня взволновало.
Я стала задавать вопросы. Но человек меня сухо оборвал: «Речь идет о важном деле, о котором я буду говорить только с ним. Скажите, когда я смог бы с ним поговорить».
Она хмурит брови.
— Это было сказано тоном, не терпящим возражений. Я ответила, что в десять часов Ксавье наверняка вернется. Тогда человек заявил: «Идет, в десять!» и, как в первый раз, положил трубку.
Я в недоумении трясу своим котелком.
— Матиас должен был вернуться в десять часов? — удивленно спрашиваю я.
Конопатый рассеивает мое недоумение.
— Госпожа Матиас и я должны были пойти в кино.
Она прерывает его, заботясь о сохранении своей репутации.
— В зале приходской церкви идет «Чудеса в раю», — уточняет она.
— И вы отказались от такого тонкого фильма? — с сочувствием спрашиваю я.
— Нам вовсе было не до этого, — жалобно отвечает молодая особа.
Проходит несколько минут. Часы показывают десять часов пять минут, а на моих уже десять десять.
— Ваш оборотень, кажется, не отличается пунктуальностью, — замечаю я.
Едва я произношу эти слова, как за стеной раздается какое-то странное пение. Чем то похожее на заклинания.
Я бросаю осторожный взгляд на Матиаса, он краснеет.
— Это телевизор! — шепотом говорит он.
Я в ответ ничего не говорю, но сам задумываюсь. Пение продолжается, затем бормочущий голос солиста умолкает, и начинается хоровое чтение молитвы. Когда хор прекратил бормотание, солист снова вступает, и все это в форме заклинания.
— Если это по телеку, — говорю я, — то, наверное, идет передача о культе воду в Черной Африке.
Внезапно кто-то несколько раз стучит кулаком в стенку.
— А это, — спрашиваю я у Матиаса, пока его красотка разливает по рюмкам ликер домашнего приготовления, — дежурное привидение?
— Это теща зовет свою дочь.
И действительно, госпожа Матиас отвечает на этот сигнал условными ударами кулака в стенку. Гравюра, изображающая священника из Арса[18] верхом на мотоцикле, от ударов начинает подпрыгивать (судя по тому, как он подпрыгивает, святой отец вполне мог закончить кавалерийское училище Сомюр).
— Хотите немного апельсинового вина? — щебечет молодая женщина.
— С удовольствием, — поспешно соглашаюсь я, опасаясь худшего. Я боюсь домашних вин, как рвотного корня. От них всегда по утрам трещит голова и жжет в требухе. Впрочем, вся драма в том, что они крепленые.
Она подносит нам две малюсенькие рюмочки, содержимое которых не могло бы утолить жажду даже канарейки.
— А ты, дитя мое, — по-дитячьи сюсюкает Матиас, — ты разве не выпьешь с нами?
— В моем-то положении, — резко, как кнутом стеганула, сказала она и так на него посмотрела, как будто два чернильных пятна поставила, — ты что, шутишь?
Еще одна из породы тех, кто считает, что сделать пацана — это исключительная штуковина. По моему мнению, Толстяк на своем первом уроке уделил этому недостаточно внимания. Что до меня, то эти бабы, которые разыгрывают из себя Жанну д'Арк из-за того, что у них объем талии сто сорок сантиметров, они меня просто раздражают. Как будто они вынашивают будущего искупителя, супермена всех мастей, на которого возлагается миссия раз и навсегда вытащить нас из дерьма! Они говорят о СВОЕМ ПОЛОЖЕНИИ с большим пафосом, чем Карл V говорил о своем. А нежная, внимательная, восхитительная семья вторит ей умильными голосками. Она сочится рекомендациями. Она готова, она переживает второе рождение с рождением мальца. Она суетится, теряется, старается. Особенно мамаши дочек; они разглагольствуют о том, как это происходило с ними, и, позабыв, что они снесли на свет божий еще одного несчастного налогоплательщика, превозносят до небес свой внутриматочный подвиг.
— Извини меня, детка, — медовым голоском говорит он. — Мы выпьем за твое здоровье.
Я поднимаю свой наперсток.
— И за здоровье маленького чуда, которое вы скоро нам подарите, пылко говорю я с сосредоточенным видом.
Мама мия! Хорошо, что рюмка такая малюсенькая. Я раньше, конечно, пил апельсиновое вино, но такое отвратное — никогда. Оно напоминает мне микстуру от «глистов», которой поила меня Фелиция, когда я был в родильном доме. Это была такая дрянь, что я в течение десяти минут не закрывал рот, чтобы она выветрилась. Это пойло было гадким и отвратительным, мерзким до невозможности. Но зато эффективным. От него мои бедненькие червячки быстренько сменили место жительства! Им там устроили настоящую Хиросиму, причем без уведомительного письма! Verboten![19] Отъезд без возвращения назад! Они после этого и слышать не хотели об этой ужасной среде обитания. Это была опустошенная навсегда и непригодная для жилья земля, и я сомневаюсь, что эти ацтеки рискнут опять залезть в мой каркас даже тогда, когда меня упакуют в накрахмаленное пальто. У червячков есть свой беспроволочный или ползучий телефон, по которому они узнают о радиоактивных местах.
