— Вам нравится? — спрашивает будущая маман.
— Восхитительно, — заверяю я ее со всей откровенностью.
Едва я это произношу, как открывается дверь, и в проеме появляется еще одна особа женского пола. Если бы у нее на бедрах не было юбок, а на губах помады, резонно было спросить, а уж не кобыла ли кентавра во плоти стоит перед тобой.
Но это все-таки дама: высокого роста, неповоротливая, квадратная, ноздреватая и волосатая со всех сторон.
— В чем дело, Анжелика! — вещает она голосом, от которого у вас тут же возникает жгучее желание пойти на скачки и поставить сразу на три первые лошади, — мы же тебя ждем. Матиас поспешно встает, складывается вдвое. Пришибленный и раболепный до глубины штанов.
— У нас гость, мать, — говорит Анжелика.
Кобыла застыла, как изваяние.
— В такой час? — хмурит она брови.
Тем не менее меня представляют. Комиссар Сан-Антонио, бывший начальник Ксавье.
Теща и ухом не ведет. Она не подает мне ни руку, ни копыто и смотрит на меня осуждающим и враждебным взглядом. А ее взгляд напоминает рыскающий луч прожектора. Под этим убийственным лучом я чувствую себя гораздо неприличнее, чем если бы я был в чем мать родила.
Она выкладывает все, что думает. Если Ксавье, уже в должности преподавателя, вынужден выполнять ночные задания, значит он немедленно должен бросить эту дурацкую работу. Турлен, бакалейщик по торговле оптом, тот самый, который руководит хоралом «Синицы крепостной стены и большого булыжника», сейчас как раз ищет опытного бухгалтера. Почему бы Ксавье не испытать свои силы на поприще актива и пассива.
Он соглашается, смущается и извиняется.
А стрелки на каминных часах невозмутимо продолжают свой бег по золотой тарелке циферблата. Уже почти десять двадцать, а таинственный корреспондент все не объявляется.
— Ну ладно, идем, — ворчливо заявляет госпожа Клистир. — Эти дамы-господа пришли ведь ради тебя, ты что, забыла.
Она загарпунивает свою дщерь и уводит ее, не удостоив нас не только словом, но даже взглядом.
— Послушай, — перехожу я на шепот, когда за ними закрылась дверь. — Какие же в Лионе малорадостные тещи. А что происходит у твоего эскулапа?
Он вздыхает.
— Он устраивает мессу для нашего будущего ребенка.
Минуту-другую я соображаю.
— У себя на квартире, в десять часов вечера!
— Да.
Матиас кажется смущенным.
— У них там священник?
— Нет. Но…
— Что, но?
Он прокашливается.
— Да что я от вас буду скрывать, господин комиссар. Доктор Клистир — Папа, хотя и ревностный католик!
Тому, кто захотел бы увидеть, как работают клапаны переутомленного человеческого мозга, достаточно было устроиться напротив меня на складном стульчике и вооружиться рентгеновским аппаратом.
— Папа! — повторяю я в смятении своих чувств.
— Он основал свою религию, — объясняет Матиас, — религию серафистов. Я там не все понимаю, но в ней, в общем, все основано на спиритуальном электричестве. Доктор концентрирует волю разных людей и подчиняет ее для достижения какой-нибудь общей цели.
— У твоего тестюшки лопнула прокладка в головке цилиндров или как?
— У него хорошие результаты.
— Давай, давай, говори, чего там. Он делает чудеса?
И поскольку Матиас не возникает, я смягчаю тон;
— В любой религии должны присутствовать папа и разные чудеса… Спиритуальное без чудес — это все эфемерно, все равно что сахарная вата: ты откусываешь кусок, а во рту все равно пусто! А что за чудо он сотворил, твой Клистир?
Матиас хмурится. Его новая среда уже наложила на него свой отпечаток; он начинает сердиться, когда насмехаются над его второй родней.
— Он произвел сенсацию, он вылечил нескольких больных, считавшихся неизлечимыми, — с угрюмым видом отвечает он на мой вопрос.
— А чем он их лечил: заклинаньями «ам-страмм-грамм» или антибиотиками?
— Вы — скептик, господин комиссар.
— У меня в голове не укладывается, как это врач может заниматься шарлатанством, парень. А что они делают с твоей половиной?
— Молятся, чтобы она родила красивого мальчика.
Я едва сдерживаюсь, чтобы не сказать ему, что рождение красивого мальчика в данном случае было бы чудом из чудес.
— Для мужика с такой безупречной служебной карьерой, — ухмыляюсь я, — все это, мягко говоря, кажется мне странным, Матиас.
Часы останавливают меня и бьют ровно десять с половиной.
— У меня такое впечатление, что этот заика сегодня не позвонит, — уверенно говорю я. — Он передумал.
И, естественно, именно в этот момент аппарат заиграл нам «Снимименяпожалуйстаискажимнеалло». Мы переглядываемся. Рыжий от волнения начинает трястись, как лист, как одноименный композитор во время сочинения рапсодии «Рыжие листья».
— Давай, бери трубку, дружок, — подбадриваю я его.
Он тянется дрожащей рукой к телефонной трубке.
— Слушаю, — лепечет он.
Он сводит брови, разводит ноздри носа и бормочет:
— Нет, это невозможно! — таким жалобным голосом, что появляется желание завернуть его в носовой платок.
Решительным жестом я беру параллельную трубку. Мои перепонки прогибаются внутрь от сочного голоса Толстяка.
— …Разумеется, если ты ничего не имеешь против? — говорит преподаватель хороших манер.
— Наоборот.
— Тогда, хоккей, я еду!
И оба кладут трубки.
— Берю? — рассеянно спрашиваю я.
Матиас утвердительно кивает головой.
— Что он тебе говорил?
— Он узнал номер моего домашнего телефона в школе, он срочно хочет со мной поговорить по одному делу чрезвычайной важности.
Я в нерешительности соображаю.
— Ладно, давай подождем его.
Мы закуриваем.
— Стряхивайте пепел в кадку с зеленым растением, — рекомендует мне Матиас, открывая окно, чтобы вышел дым, — они мне не разрешают курить в квартире!
Да это же настоящая тюрьма! Уж лучше бы он сломал сразу обе подставки в тот день, когда должен был встретиться со своей девицей на лыжной базе в горах.
По другую сторону стены его Святость Клистир продолжает служить обедню во славу своего потомства. Верующие исполняют гимн. Затем слышится какая-то суховатая музыка.
Затягиваясь своей цигаркой, я озабоченно гляжу на телефон. Только сейчас меня начинает охватывать тройное беспокойство в связи с этим заикающимся или восточным корреспондентом. Я не могу разгадать его намерения. С другой стороны, нет никакого просвета и в этой темной истории. Два самоубийства в школе, два покушения на Матиаса. Один шутник чинил раковину в санчасти. Еще один (а может тот же самый) шарился в вещах Толстяка. Да, все это меня чрезвычайно беспокоит. Матиас меланхолически грустит о своем. Мой приезд в дом Клистиров вдруг открыл ему глаза на весь интеллектуальный дискомфорт его нового существования.
— Послушай, Рыжий, — шепчу я, — поскольку я тебя люблю, я дам тебе один совет: когда твоя половина родит тебе ребятенка, хватай их обоих под ручки и мотай отсюда как можно быстрее и как можно дальше. Иначе ты станешь шутом с ярмарки в этом идиотском окружении.
Он нерешительно покачал головой.
Внезапно пение и звуки гармоники в соседней комнате смолкают. Я различаю какие-то восклицания. После этого на натертый воском пол на всей скорости вкатывается старая желтушная горничная, которую я недавно видел на лестничной клетке.
— Вы можете войти, господин Ксавье! — быстро произносит она голосом, напоминающим визг трамвая на повороте.
— Что случилось? — вздрагивает рыжий.
— Там какой-то тип требует вас и что-то говорит о скандале.
Мы встаем. Старая замечает сигареты в наших руках, и это ее шокирует больше, чем если бы мы расстегнули штаны и показали ей своих ушастых. И тут она выкинула такую штуку, которую со мной еще никогда не проделывали. Она выхватывает из моего рта сигарету и выбрасывает ее в раскрытое окно. То же самое она проделывает с Матиасом.
— Какой срам! — скрипит она зубами, как флюгер, раскачиваемый ветром.
Я взрываюсь:
— Послушайте, вы, прокатчица стульев в городском саду, если бы вам не было сто десять лет, я бы вам дал хорошего пинка под зад, чтобы на нем появился хотя бы легкий румянец! Что это за манеры!
Я обращаюсь к живому Ван Гогу.
— И ты это терпишь, дубина?
На всякий случай мисс Тыквенное семя трижды осеняет себя знамением, чтобы изгнать из меня сатану. Она из породы тех, у которых девственность с годами получила бурное развитие. У нее целомудрие и ум слились вместе. Но не дополняют Друг друга, а, наоборот, мешают.
Она пикирует на меня. В двух с половиной сантиметрах от моего шнобеля она, повизгивая, как напильник, выдает:
— Вы настоящий хам, головорез, бандит, горемыка…
— Перестаньте, Марта! — отчитывает ее Матиас, авторитет которого она подрывает под крышей родителей своей жены.
